На "Розе Люксембург"

— Мы вас живо обратим в нашу веру. Кстати, у нас сегодня начинаются политзанятия. Приходите; ко миссар разрешит, я его попрошу.

Он сначала не понял, потом закивал восторженно.

- Я буду прийти! Я благодарю вас так много!.. Когда?

- В четыре часа. Сейчас начнется паника, а после паники мы будем пить чай у командира. Я приглашена хозяйкой. Он мой друг... Слышите сигнал? Это паника. Но мне нужно сначала зайти в мою каюту, на нижней палубе. Хотите проводить меня? Отлично, тогда пойдем... Как называется нижняя палуба — опердэк? гондэк? Верхняя, я знаю, квартердэк. Впрочем, вы в этом смыслите еще меньше моего.

Смеясь, они пошли к лестнице. По дороге она по-прежнему сыпала вопросами: думает ли он, что их потопит этот проклятый пират, и если потопит, то когда именно? правда ли, что «Роза» по каким-то особым причинам идет кружным путем и в воды пирата придет только через неделю? и когда же они встретятся с английским судном? и зачем он без необходимости добивался места на «Розе»?

— Но почему же вы так уверены, что он нас не потопит? Боитесь ли вы смерти? Я нисколько!.. Впрочем, нет, страшно боюсь! — сказала она и остановилась. — Вот ваш товарищ!

Из двери огромного макетного ящика, согнув свою гигантскую фигуру, выходил коммандэр Деффильд. Сквозь медленно затворившуюся дверь лейтенант увидел пушку и сложенные возле нее снаряды. При виде дамы на военном судне на лице англичанина не выразилось ни малейшего удивления; вероятно, он не удивился бы, если бы увидел здесь жирафа или носорога. Он обменялся приветствиями с лейтенантом, но не обнаружил желания подойти к ним. Марья Ильинишна с любопытством на него смотрела.

- Кажется, этот мог бы мне объяснить, где гондэк, где опердэк... Какой угрюмый! Совсем не похож на вас!

Он понимает русски, — поспешно сказал лейтенант, оглядываясь. Коммандэр Деффильд уже входил в другой макетный ящик.

— Язык мой враг мой, я знаю, мне все всегда это говорили, — сказала Марья Ильинишна. — Ну вот, мы и пришли. Это моя каюта... Правда ли, что он лорд? Неправда? Вы меня здесь подождите, куда жe вам спешить? Слышите, как орут паникеры?.. Я выйду минуты через две.

Оставалась она в своей каюте по крайней мере минут десять. Вышла, подкрасив губы, напудрив лицо, повязав платком свои золотые волосы. Он представил себе ее распущенные косы — до пола, как рисуют на косметических рекламах. «Лорелея! Славянская Лорелея!»... Ему было лишь не совсем приятно, что она врач: почему-то он не любил женщин-врачей.

— Становится холодно, ведь это Заполярье. А я люблю тепло, люблю солнце. Я родом из Киева, — сказала она. — Ну, бегом, а то паника кончается.

Они пошли на верхнюю палубу, разговаривая уже как старые знакомые. Запутанной сбивчивой фразой он дал ей понять, как счастлив знакомству с ней: он так рад, мог ли он думать, что на «Розе Люксембург» будет дама, — хотел добавить: «и такая!», но не решился.

- На военных судах у нас женщин мало, — сказала она с неудовольствием. — Но допускаются исключения. Вы знаете, что у нас в России есть партизанки, есть летчицы, есть парашютистки. Теперь у нас недохватка во врачах. Не недохватка, впрочем, недохваток у нас нет ни в чем, но стали принимать женщин и на военные суда. Я добилась от товарища Прокофьева, чтобы он взял меня на «Розу», он не хотел, я настояла.

- Вы жената? — нерешительно спросил он. Стоя у дверей каюты» думал, можно ли ее об этом спросить» и решил, что можно. Она засмеялась и ответила с полной готовностью:

- Была жената, но разошлась с мужем.

- О! — произнес он не то с сочувствием, не то с радостью. Она ответила и на его немой вопрос.

- Мы разошлись потому, что надоели друг другу. Мой муж говорил, что я страшно надоедлива. Это правда? — Она теперь со всеми старалась говорить о своем разводе весело, почти как о приятном воспоминании. В действительности этот развод в свое время причинил ей много горя. Ее муж был художник. Марья Ильинишна прощала ему измены, но ушла от него, когда он в сердцах сказал ей, что она малявинская баба, вообразившая себя Джокондой.

- Вы... — начал восторженно Гамильтон и не сказал того, что думал. Она с любопытством подождала его ответа, задумалась и спросила:

- Сколько вам лет?

- Двадцать пять.

Значит, мы ровесники: мне тоже двадцать пять (ей было двадцать семь, а ему двадцать четыре). Сколько раз вы были влюблены?

- Четырнадцать раз, - ответил он без запинки: этот вопрос ему задавали и в Америке, а русские числительные он знал твердо. — Нет, не четырнадцать раз: пятнадцать раз. — Для верности он три раза растопырил пальцы на правой руке. Она, смеясь, побежала вверх по лестнице. Он шел за ней, не отводя глаз от ее ног, и думал, что сказал чистую правду: теперь уже не четырнадцать раз, а пятнадцать.

На панику они опоздали. Им навстречу бежали разгоряченные, радостно взволнованные учением матросы. Комиссар Богумил обласкал лейтенанта и любезно разрешил ему присутствовать на политзанятиях.

— А теперь идите к Сергей Сергеевичу чаи ку шать, — сказал он Марье Ильинишне. — Нет, я не могу, где мне? Еще надо подковаться к лекции,

IV

Капитанская каюта не походила на обычные каюты парохода. Это была довольно большая, очень чистая комната с круглым столом посередине, теперь заставленным едой и напитками на чистой разноцветной скатерти, с диваном у стены, служившим постелью, с письменным столом, с книжными полками и картами по стенам. В углу висела гитара. Если бы не карты и не слишком парадная еда у самовара, его комната напоминала бы декорацию из пьесы Чехова.

За столом сидели Сергей Сергеевич, коммандэр Деффильд, штурман и младший офицер. Разговор явно не клеился. Штурман угрюмо молчал, видимо, желая, чтобы этот чай кончился возможно скорее. Прокофьев на палубе шутливо попросил его пить возможно меньше, «а то еще напутаете в инструментах». Сергей Сергеевич отлично знал, что старик даже и в пьяном виде напутать в своем деле не может, но опасался, как бы тот, выпивши, не заговорил по-своему в присутствии Марьи Ильинишны: Сергей Сергеевич вообще не любил крепких слов, а в дамском обществе совершенно их не выносил. Младший офицер то искоса поглядывал на коммандэра, который, прямой, как палка, сидел по правую руку от хозяина, то с беспокойством переводил взгляд на стол: после долгих колебаний он решил подать бутылку шампанского; хотя не обед, а чай, но первый чай с иностранцами. Сам он до сих пор пил шампанское лишь раз в жизни в день выпуска из училища. Англичанин его удивил. Он думал, что англичане рыжие, говорят «годдам» и все время бьются об заклад на сто золотых.

Сергей Сергеевич встретил вошедших с деланной шутливой улыбкой, представил коммандэра Марье Ильинишне и попросил ее разливать чай. Лейтенант Гамильтон, увидев бутылки, ахнул и сказал, что у него в каюте есть несколько бутылок виски, он сейчас принесет. Сергей Сергеевич чуть нахмурился — «кажется, русского угощения достаточно», подумал он; однако лейтенант так явно не желал никого обидеть, а Марья Ильинишна так настойчиво-радостно просила угостить ее виски — «слышала, читала, но отроду не пила», — что пришлось согласиться* Гамильтон сбегал в свою каюту и вернулся с двумя бутылками, при виде которых коммандэр Деффильд как будто несколько оживился.

- Зачем же вы принесли две? — преувеличенно-весело спросил Прокофьев. — Нас всего-то шесть человек, а вернее пять, так как я в походе не пью.

- О! — с сожалением сказал лейтенант, сам, впрочем, пивший тоже очень мало. Он ловко откупорил бутылку. — Нет сода!.. (Сергей Сергеевич опять чуть было не обиделся: «надо было для него еще запастись содовой водой».) Но без сода еще... — Он забыл, как по-русски сравнительная степень от «хорошо». Марья Ильинишна подсказала и подставила свой стакан. Сразу стало веселее.

Младший офицер откупорил шампанское с такой осторожностью, точно работал над миной и опасался взрыва. Сергей Сергеевич предложил тост за общую победу. Американец восторженно закричал «ура!». Мистер Деффильд осушил бокал настоящего шампанского Союза новороссийских кооператоров, но больше к нему не прикасался и налег на виски — от первой бутылки скоро ничего не осталось. Штурман теперь поглядывал на англичанина дружелюбнее: ему тотчас стало ясно» что этот коммандэр может выпить не одну, а три таких бутылки, причем даже не повеселеет. Сам он, по старой памяти, уважал виски, но не любил. Улучив момент, когда Прокофьев на него не смотрел, штурман налил себе и проглотил залпом большой стакан кавказского коньяку. Англичанин тоже взглянул на него с интересом. Мишка, не забывая себя, подливал гостям напитки, подсовывал бутерброды с икрой, ветчиной, сыром. Его занимала пена в шампанском — нальешь самую малость, а бокал уже полон. Вкус шампанского ему не очень нравился — нельзя было сознаться, что пиво вкуснее. Из любопытства он попробовал и виски — совсем не понравилось, но можно будет говорить, что пил виски.