Луначарский

КОРОЛЬ.

Так так-то, дочка.

Я мог бы разломать тебя. Я мог бы

Взять плеть мою и бичевать тебя,

Как виноватую собаку! Только

Ведь свадьба наша будет вскоре: кожу,

Девичью кожу белую испортить

Пред свадьбой не хочу.

БЛАНКА (падает).

О! ужас! ужас!

Злодей-король стоит на своем. Кроме того, он, как обычно поступают в таких случаях короли, грозит зажарить на медленном огне Евстафия, так, чтобы Бланка могла «расширенными ноздрями нюхать обугленного мяса аромат...» При этой угрозе король хохочет не менее адски, чем граф Лео Дорнбах фон Турау. Бланка немедленно сходит с ума; разумеется, она также хохочет — и даже хохочет в три приема:

БЛАНКА.

Ты — Вельзевул (хохочет). А ты не думал,

глупый,

Что я тебя узнаю? — но назвала

Тебя я именем твоим. На, ешь

(разрывает платье на груди),

Ешь тело, грудь кусай, грызи, пей кровь!

(хохочет).

Нет, не добраться до души вовеки,

Душа у мамы, нету здесь души...

(хохочет и падает на скамью).

Подлый Дагобер, однако, неумолим, и душа принцессы Бланки, наверное, и вправду отошла бы к её покойной маме, — но на счастье королевский брадобрей, некий Аристид, по разным сложным, преимущественно философским, соображениям, «быстрым движением бритвы перерезывает королю горло. Голова короля отваливается». Аристид «садится на его грудь, размахивая кровавой бритвой», высказывает намерение отрезать королю также нос и уши и говорит, что сделал бы то же самое, если б был брадобреем у Господа на небе. На этом тонком замечании тонкая трагедия, связанная тонкими нитями с реальной общественностью, кончается.

Было бы странно, если б автору этой пьесы не вверили в сов. России дела воспитания юношества. Не нужно, однако, думать, что «Королевский брадобрей» написан по «агитзаказу» для обличения королей и магнатов. Короли и магнаты в нем обличаются, так сказать, попутно, — в агитационных целях и не пишут длиннейших трагедий в стихах. Нет, главная прелесть драматических произведений г. Луначарского заключается именно в том, что они должны ставить перед избранными философские и эстетические проблемы предельного глубокомыслия: автор явно реформирует мировое искусство. Это с особенной силой сказывается в его чисто символических пьесах. Не буду излагать их подробно, — и так прошу читателей простить эти выписки. Скажу только, что в мистерии «Иван в раю44, в основу которой, по словам г. Луначарского, положена гипотеза трагического пантеизма, честный идейный борец Иван, поднявшись к престолу Бога, ведет философский спор с Иеговой и убеждает его отречься от власти в пользу человечества. Иегова, после 42 страниц философских диалогов, дьявольских монологов, ангельских и других хоров, «раздирающего звука труб44, «кукования птицы Гамаюн» и т.д., соглашается с Иваном и сходит с престола. Надо отметить, что Ивану помог убедить Иегову «хор богоборцев во главе с Каином и Прометеем44. И действительно, богоборцы говорили весьма убедительно. Вот как начинается богоборческая песня:

Аддай — дай

У-у-у

Гррр-бх-тайдзах Авау, авау, пхоф бх.

Читатель не должен чрезмерно удивляться: г. Луначарский сторонник того взгляда, по которому чисто фонетическая изобразительность в искусстве идет параллельно с философской глубиной и с роскошью поэтических образов. В песне богоборцев этот художественный прием особенно удался оранжерейному автору: авау, авау, пхоф бх, — прямо живой Прометей! Методы чисто звукового изображения г. Луначарский применяет во многих своих произведениях. У него даже есть длинные диалоги в таком роде. Так, в «Василисе Премудрой» некий «девомальчик», «со страшно большими и грустными глазами ртом тоже грустным, но совсем маленьким, ведет в поводу страуса в сверкающей сбруе и поет:

Наннау-кнуяя-наннау-у-у

Миньэта-а-ай

Эй-ай

Лью-лью

Таннаго натальни-канная-а

Та-нга-нга-ай,

и т.д.,

на что Нги, другое действующее лицо «в серебряной сетке с алой феской на богатых кудрях», совершенно резонно отвечает:

Уялалу

Лаю-лалу

Амменнай, лаяй, лоялу...

Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого, отечески отмечает, что можно, чего нельзя. Пьесы г. Луначарского идут в государственных театрах, и, чтобы не лишиться куска хлеба, старики, знаменитые артисты, создававшие некогда «Власть тьмы», играют девомальчиков со страусами, разучивают и декламируют «грр-авау-пхоф-бх» и «эй-ай-лью-лыо»...

Но все-таки хорошо, что г. Луначарский cтоль «неудержимо звучен», что он так любит «уходить в царство чистых образов чистых идей». Пусть он и дальше, как его «шикарный флигель-адъютант бряцает саблей и шпорами — монистической саблей и пан-психическими шпорами. Я рад, что Гос. Издательство издает пьесы утонченного тепличного растения на плотной, роскошной, прочной бумаге. Кое-что, Бог даст, дойдет и до потомства, и, подобно графу Лео Дорнбах фон Туpay, «культурнейший из большевиков» долго будет жить в сердцах людей ослепительно сияющим молодым богом.