Грета и Танк

На следующий день он послал ей тщательно подобранный букет. Тут были орхидеи, что-то красное, что-то черное - все это могло иметь сложный символический смысл. Он отлично знал язык цветов; дамы, у которых эссеист обедал в течение года, долго обсуждали и толкова ли состав его новогодних и других букетов. Все же подобной даме он еще никогда в жизни цветов не посылал. Она ответила ему запиской; в ней были две орфографические ошибки, но в остальном записка была такая, какую могла бы написать обыкновенная светская женщина.

Они встретились снова и на этот раз разговаривали долго. Ей было известно, что к нему относятся с доверием. Он был два раза в Москве и небрежно рассказывал, немного преувеличивая, о своей дружбе с московскими сановниками. Она слушала внимательно. Говорили и о многом другом. Уровень ее образования был ему неясен, Его удивило то, что она порою впадала в грубовато-циничный тон, почти в тон женщины легкого поведения. Но в этих случаях было ясно, что это делается как бы в кавычках: «Вот как можно было бы сказать на языке кокоток - и почему же не сказать?» Это не мешало ей вполне прилично поддерживать и разговор интеллигентский. Она даже вставляла, впрочем, редко, ученые слова с интонацией: «Ну что ж, могу говорить и так, знаю и это...» Тон ее вообще менялся, словно Грета то забывала, что она роковая женщина, то спохватывалась. Если бы не ее неприятный голос, он был бы вполне ею доволен. Вторая беседа очень подвинула его дело: теперь он был почти уверен, что в подходящей обстановке, при достаточном количестве вина добьется ее исповеди. Прощаясь, он предложил на следующий день покататься в автомобиле по окрестностям города, - «говорят, здесь очаровательные окрестности!» - а затем вместе пообедать. Она опять вскинула на него глаза и засмеялась. Ее лицо вдруг переменилось, плечи сузились, фигура стала дряблой, голова склонилась вперед и набок.

- «Говорят, здесь очаровательные окрестности!» - сказала она. Эссеист остолбенел. Он почти не замечал своего говора, интонаций, манер, однако почувствовал разительное сходство.

- Я не знал, что у вас дар имитации, - холодно сказал он.

- Надо же и мне иметь какой-нибудь дар. Кататься я с вами не поеду.

- Почему же?

- Не поеду. Меня укачивает в автомобиле. И я не так люблю природу. Да и окрестности тут не такие уж очаровательные: озеро, роща, все, что есть везде. А пообедать с вами я рада... Разумеется, в отдельном кабинете? - с неприятной, злой усмешкой спросила она.

- Да, я предпочел бы, если вы позволите... Что может быть лучше атмосферы интимной беседы с женщиной, которая... - начал он. Она его перебила.

- Здесь есть отличный ресторан с отдельными кабинетами, но это обойдется вам дорого. - Он вспыхнул. - Впрочем, у вас много денег.

- Как приезжий, я тут ничего не знаю. Пожалуйста, выберите сами место...

- Я выберу, - сказала она и залилась смехом роковой женщины кинематографа.

Отдельный кабинет (тоже принятое и непонятное слово) был не совсем такой, как кабинеты первоклассных ресторанов в больших столицах. В нем эссеисту понравилась старомодная, уютная провинциальная солидность. «Есть тут что-то благодушно-буржуазное, это комната не для кутежей, а для небольших юбилейных обедов. Сколько тостов, верно, здесь произносилось по случаю 25-летия беспорочной службы глубокоуважаемого юбиляра», - подумал он. У стола стояло лишь два тяжелых кожаных стула. Остальные были расставлены по стенам, Только широкий диван мог иметь не юбилейное назначение. Входили в кабинет через небольшую переднюю с огромным зеркалом.

Он вслух, в вопросительной форме, читал поданное лакеем меню, вставляя свои гастрономические соображения.

- Нет, супа я не хочу. Закуску... И рыбу, - сказала она, раскрыв переплетенную карту вин.

- Вы начнете с коктейля? Я предпочитаю классический херес наших отцов.

- Я предпочитаю водку. У них есть русская водка. К рыбе Chablis, к мясу Château-Margaux. Потом шампанское.

- Превосходно. Вполне одобряю, - заметил эссеист, впрочем, не совсем довольный. В его планы входило подпоить ее, и скуп он не был; однако ему показалось, что она заказала слишком много вина. «Неужели она алкоголичка? Собственно, ей полагалось бы быть морфинисткой или эфироманкой».

Когда выпито было достаточно, он, после осторожных подготовительных разговоров, особенно прочувствованным тоном попросил ее рассказать о деле Танка. Разумеется, слова «убийство» он не произнес.

- Вы знаете, что я друг и что мне можно рассказать все.

- Зачем? Не понимаю, - сказала она, подливая себе вина. - Ведь об этом писать в газетах, разумеется, невозможно. - Она нервно передвинула с левой стороны на правую лежавшую перед ней красную, под цвет перчаток, вечернюю сумку.

- Я не газетчик, - обиженно ответил он. - Вы, надеюсь, не предполагаете, что я хочу вас использовать для интервью? И я достаточно ответственный человек, чтобы понимать, что можно и чего нельзя печатать.

- Зачем же это вам нужно?

- Все, что вас касается, интересует меня. Мы, писатели, теперь выполняем роль священников. Ведь в идее исповеди есть глубокий психологический и моральный смысл...

Она засмеялась.

- Исповедоваться я не собираюсь. Ни священникам, ни вам. А бояться мне нечего: ни малейших улик. Ну что ж, если хотите, спрашивайте.

- Благодарю вас от всей души за этот знак доверия, - сказал он и прикоснулся к ее руке в доказательство того, как он тронут. - Итак, я буду спрашивать. Вам поручил сделать это Шеф? Я с ним знаком, ведь я от него узнал о вашем участии в этом деле, - соврал он, что бы рассеять в ней остатки осторожности. - Но я не знаю его близко. Что он за человек?

- Что за человек Шеф? - переспросила она удивленно. - Так вы не знаете, что он за человек? - Она засмеялась. - У нас, впрочем, этим не интересуются. Делай свое дело исправно, это все, что требуется. Он свое дело знает... Что за человек Шеф! - повторила она и снова засмеялась. - Что ж, вы его встречали, значит, знаете, что он большой шутник. Шеф обо всем всегда говорит шутливо, он иначе и не умеет разговаривать, У него выработался какой-то шутовской стиль... - «Она его ненавидит», - сделал нетрудное заключение эссеист. Ее лицо опять совершенно изменилось. Эссеист ахнул: перед ним был Шеф, со своей сладенькой улыбочкой ж бегающими злыми, жестокими глазками. - «Милая, прелесть, - сказала она, с необыкновенным искусством воспроизводя голос и интонации Шефа, - да это просто, это чрезвычайно просто. Ведь Танк - пьяница, и это наш главный шанс. Пьяницы, дорогая, бывают разные. Одни веселеют от вина и становятся разговорчивыми, он, к несчастью, не таков. Другие от вина становятся злы и проницательны, он, к счастью, и не из этих. Третьи просто тупеют. Таков Танк...»

- Как вы изумительно ему подражаете! Но, простите меня, я вас перебиваю: он именно это говорил, или вы просто воспроизводите его манеру речи?

- Он это говорил, - сказала она, помолчав.

- Умоляю вас, продолжайте! Что же он сказал?

- Что сказал? Велел его отравить. Только и всего.

- «Велел его отравить», - повторил эссеист и остановился: так странно было слышать такие слова, особенно за ужином, в этой уютной комнате. Ни ужаса, ни отвращения он испытывать не мог: наше время - эпоха великих социальных« потрясений, человечество переходит к лучшему будущему, и было бы глупо подходить к явлениям и к людям со старыми моральными мерилами. Правда, применял он этот принцип лишь односторонне; но, когда при нем ограниченные люди без исторического масштаба говорили о преступлениях большевиков, его легкая усмешка становилась особенно пренебрежительной: кто будет вспоминать через пятьдесят лет о таких пустяках! - Шеф, вероятно, и выработал план? Или вы?

- Он. Да, собственно, и плана не было. Шеф велел мне пообедать с ним и подлить ему снадобья. Только и всего.

- Он и дал вам это снадобье?

- Ну да, он. А то кто же?

- Что это было? Стрихнин? Стрихнин действует отлично, - сказал эссеист самым обыкновенным тоном, как будто он сам много раз отравлял людей стрихнином. «Я впадаю в тон Шефа», - подумал он, дивясь этому странному разговору и восторгаясь им, как кладом для романа. - Или, может быть, синильная кислота?