Чистота

Вздыхая, Зигетта вновь смотрит на улицу, на Рю-о-Фэр, видит, как мадам Деспру, жена булочника, идет мимо итальянского фонтана и останавливается поговорить с вдовой Ари. А там, у рыночного креста, маячит пьянчужка Мерда. Вот и Бубон, корзинщик, который живет один в задних комнатах собственной лавки на Рю-Сен-Дени. А там, в конце Рю-де-ля-Фромажери, появляется та женщина в красном плаще. Мерда ей что-то крикнул? Ему, должно быть, приятно оскорбить существо ниже его самого, но женщина не останавливается и не оборачивается. Она давно привыкла к таким, как Мерда. Какая же она высокая! И как прямо держится – просто невероятно! Теперь какой-то мужчина обращается к ней, хотя предпочитает делать это на расстоянии. Кто он? Не может быть, неужели Арман! (Или следует сказать: очень может быть, что это Арман!) Но вот они расходятся и оба исчезают из виду. Когда станет темно, некоторые из тех мужчин, кто при свете дня дразнят и оскорбляют женщину, побегут за ней следом и договорятся о встрече, о свидании в какой-нибудь съемной комнате. Ведь обычно это так делается? А уж когда они окажутся в комнате одни… Ах, она представляла себе, чем они там занимаются, видела в мельчайших подробностях и даже в одиночестве своей освещенной камином спальни ужасно краснела от этих картин, от греховных помыслов, в которых следовало бы исповедаться отцу Пупару в церкви Святого Евстафия, что она и сделала бы, если бы отец Пупар не был так похож на ошпаренную свинью. Почему в Париже нет красивых священников? Кому охота исповедоваться уродам?

– Что-то интересное видела на улице, дорогуша? – Мать, держа свечу в пухлой руке, остановилась у нее за спиной.

– Да нет, пожалуй.

– Нет?

Мадам Моннар останавливается позади дочери, гладит волосы девушки, рассеянно накручивая на палец их приятную густую массу. На Рю-о-Фэр фонарщик приставляет лестницу к фонарному столбу напротив церкви. Они молча наблюдают за ним – как он аккуратно поднимается, просовывает руку с вощеным фитилем в стеклянный фонарь, как тут же расцветает желтый цветок, и фонарщик быстро спускается вниз. Когда мадам и месье Моннар поселились в этом доме, на улице совсем не было фонарей, а на Рю-Сен-Дени их было очень мало. Тогда Париж был темнее, но все привыкли так жить, давно приспособились.

– Боюсь я, – говорит мадам, – что наш новый жилец потерялся. Он ведь из деревни приехал, очень сомневаюсь, что он найдет дорогу, когда вокруг столько улиц.

– Он может кого-нибудь спросить, – говорит Зигетта. – По-французски-то он, наверное, разговаривает.

– Конечно, разговаривает, – неуверенно отвечает мадам.

– Мне кажется, он очень маленький и очень волосатый.

Мать смеется, прикрыв рукой рот и мелкие коричневые зубы.

– Что за нелепость! – говорит она.

– А ест он, – продолжает Зигетта, которая с детства была подвержена такого рода странностям, иногда забавным, иногда тревожащим, – одни яблоки и свиные ножки. И руки вытирает о бороду. Вот так.

Она показывает, как, водя скрюченными пальцами под своим округлым розовым подбородком, но тут, грохоча деревянными сабо, входит служанка.

– Ты никого не видела, Мари? – спрашивает мадам.

– Нет, – отвечает та, с мрачным видом остановившись в дверях. Ее молодое и крепкое тело напряглось, словно в ожидании какого-нибудь обвинения.

– Твой отец уверял, что сегодня вернется рано, – говорит мадам, обращаясь к дочери. – Будет крайне неприятно, если нам придется принимать постояльца одним. Месье Моннар не присылал никаких весточек, Мари?

Девушка мотает головой. Она прислуживает в этом доме уже полтора года. Ее отец был кожевником в парижском предместье Сент-Антуан, но она его не помнит, потому что он умер от тифа, когда она была еще совсем маленькой. Как и все в доме, она страдает от ночных кошмаров.

Сумерки уступают место вечерней темноте. Мадам Моннар зажигает больше свечей. Осторожно ворошит огонь. Они топят дровами, а дрова нынче дороги. Полешко не толще и не длиннее человеческой руки стоит двенадцать су, а чтобы весь день поддерживать огонь, таких надо штук двадцать. Она садится, берет «Журнал для современных дам», который они с Зигеттой с большим удовольствием читали вчера, и снова принимается рассматривать изображения благородных дикарей – властителей своих дикарских королевств, – чьи лица фантастически разрисованы от глаз до подбородка синей татуировкой, кругами и завитушками, похожими на планы регулярных парков. Только представить себе, что их постоялец явится с таким же лицом! Это будет настоящий фурор! Еще лучше, чем фортепьяно (а какой был триумф, когда инструмент подняли на специальном подъемном блоке, точно корову из карьера, а потом протащили через окно – все соседи сбежались смотреть!). Жаль, что его оказалось невозможно настроить. Бедный учитель музыки Зигетты чуть не разрыдался, хотя следует признать, что сеньор Банколари относится к тем господам, что всегда готовы пролить слезу.

На первом этаже хлопает входная дверь. Сквозняк, пробравшийся наверх, колышет пламя свечей в гостиной, и через несколько мгновений появляется месье Моннар. На нем все еще кожаный передник, который он носит в лавке, – кожа потемнела от времени и носки, хотя почему месье Моннару так уж нужно облачаться в этот передник, когда у него не меньше трех умелых подмастерьев, которые и выполняют всю работу по полировке и заточке, мадам Моннар никак не может взять в толк, ну никак. Однако мужу положено быть хозяином в собственном доме.

Они желают друг другу доброго вечера. Месье Моннар здоровается с дочерью, которая теперь, сидя на табурете у пианино, подбирает ноты – может, это часть какой-то известной ей мелодии, а может, и нет. Сняв парик, месье Моннар ожесточенно чешет голову.

– Наш гость так и не появлялся? – спрашивает он.

– Зигетта, – говорит мадам Моннар, – рассказывает о нем невероятные вещи. Она считает, что раз он из Нормандии, то не умеет говорить по-французски.

– В Бретани, – отвечает месье Моннар, – говорят на совершенно непонятном языке. Считается, что люди научились ему от чаек.

– А зачем он вообще приехал? – спрашивает Зигетта. – Чего ему дома не сиделось?

– Полагаю, – отвечает отец, – хочет сделать карьеру и разбогатеть. Разве не за этим едут в Париж?

Мари спрашивает, не пора ли подавать суп. Месье тут же интересуется, какой суп сегодня на ужин.

– Кости, – отвечает Мари.

– Она хочет сказать, из костей теленка, что мы ели во вторник, – объясняет мадам Моннар. – Но к ним для вкуса мы добавили много всякой всячины.

– Например, свиные ножки, – говорит Зигетта, отчего ее мать заливисто хохочет.

Глава 5

Жан-Батист появляется между супом и жарким, приготовленным из остатков той же телятины. Он вовсе не собирался приезжать так поздно, тем более в темноте. Багаж, большой, скрепленный ребрами сундук (одно ребро сломалось, когда сундук спускали с крыши почтовой кареты) они внесли вместе – он и немой парень громадного роста, какой-то родственник хозяев, в доме которых, неподалеку от кучерской конторы, он переночевал накануне.

– Мы уж боялись, что вы заблудились! – приветствует гостя месье Моннар, стоя на площадке первого пролета лестницы. – Совсем заблудились.

– Я был в Версале, месье, а потом лошадь захромала…

– В Версале! – повторяет месье Моннар, глядя на поднимающегося к нему молодого человека, а затем провожает его в почти теплую комнату наверху. – Месье Бабетт был сегодня в Версале.

– Баратт, месье.

– А?

– Я Баратт. Так меня зовут, месье. Баратт.

Его сажают напротив Зигетты. Возникает спор, следует ли отнести жаркое назад на кухню и подождать, пока вновь прибывший съест суп. Достаточно ли суп горячий? И вообще, любит ли месье Баратт суп?

– Ну, как там сегодня в Версале? – спрашивает месье Моннар, будто сам тоже частенько наведывается во дворец.

– А?

Жан-Батист подносит ко рту ложку прохладного супа и понимает, как ужасно он голоден. Будь он сейчас один, то выпил бы суп прямо из тарелки и сразу же нашел бы местечко, куда завалиться спать. Но ему следует заставить себя понравиться хозяевам. Ведь они будут составлять самый близкий круг его общения, по крайней мере в ближайшее время. И ему не хочется, чтобы его приняли за скучного грубияна, неотесанного провинциала. Не хочется, чтобы его сочли таким, каким он сам в минуты слабости считает себя. Он поднимает взгляд от тарелки. Какой большой и красный рот у этой девушки! Должно быть, ее губы блестят так ярко от жира в супе.