Орел в небе

Дебра слушала его внимательно: акт рождения и материнство что-то задевали в глубине ее души. Возможно, она вспоминала собственного погибшего ребенка. Она сильнее сжала руку мужа, слепые глаза, казалось, сверкали в темноте – и вдруг заговорила. Голос ее звучал негромко, но болезненно ясно, полный тоски и печали, которые она всегда скрывала:

– Я хотела бы увидеть это, – сказала она. – О Боже! Боже! Позволь мне увидеть! Пожалуйста, позволь мне увидеть! – И неожиданно заплакала, сотрясаясь от рыданий.

За прудом ньяла вздрогнули и исчезли среди деревьев. Дэвид прижал голову Дебры к своей груди и почувствовал, как рубашка намокает от ее слез. Ледяные ветры отчаяния врывались в его душу.

В тот же вечер у газовой лампы он переписал письмо. Дебра в той же комнате вязала свитер, обещанный ему на зиму, и думала, что он занят отчетами об экономическом состоянии поместья. Дэвид обнаружил, что помнит каждое слово своего письма, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы написать и запечатать его.

– Ты завтра работаешь над книгой? – небрежно спросил он и, когда Дебра подтвердила, продолжил: – Мне нужно на пару часов слетать в Нелспрейт.

Дэвид летел высоко, словно отрекаясь от земли. Он не мог поверить в то, что собирался сделать. Что способен на такую жертву. Можно ли любить так сильно, чтобы уничтожить эту любовь ради любимой? Он понял: можно. Летя на юг, он нашел в себе силы взглянуть в лицо будущему.

Дебра больше других людей нуждается в зрении: без него ее писательский талант ущербен. Если она не видит мир, она не может его описать. Судьба наделила ее писательским даром, а потом половину его отняла. Он понимал ее плач: "О Боже! Боже! Дай мне увидеть! Пожалуйста, дай мне увидеть!". Он и сам желал того же ради нее. Рядом с этой необходимостью его собственные нужды казались жалкими и незначительными, и он молча молился: "Боже, дай ей видеть вновь".

Он посадил "навахо" в аэропорту, взял такси и поехал прямо на почту. Водитель ждал, пока Дэвид наклеивал марки и бросал письмо в ящик.

– Куда теперь? – спросил шофер, когда Дэвид вышел с почты, и Дэвид уже хотел сказать: "В аэропорт", но тут ему пришла в голову новая мысль.

– В винный магазин, – попросил он.

Там Дэвид купил ящик шампанского "Вдова Клико".

С легкой душой летел он домой. Колесо повернулось, колокольчик звякнул – теперь он ничего не мог изменить. Он избавился от сомнений, от вины – что бы ни случилось, он был готов встретить это.

Дебра почти сразу ощутила перемену и с облегчением рассмеялась, обнимая его за шею.

– Но что произошло? – спрашивала она. – Несколько недель ты был сам не свой. Я так волновалась, что чуть не заболела – а потом ты улетаешь на несколько часов и возвращаешься, гудя, как динамо. В чем дело, Морган?

– Я понял, как сильно тебя люблю, – отозвался он, отвечая объятием на объятие.

– Очень?

– Очень!

– Вот молодец! – Она зааплодировала.

"Вдова Клико", как всегда, пришлась кстати. В пачке корреспонденции, которую Дэвид привез из Нелспрейта, было письмо от Бобби Дугана. Он пришел в восторг от первых глав романа, которые посылала ему авиапочтой Дебра, и не только он, но и издатели; Бобби умудрился в качестве аванса получить сто тысяч долларов.

– Ты богата! – рассмеялся Дэвид, поднимая голову от письма.

– Только поэтому ты на мне и женился, – согласилась Дебра. – За денежками охотился! – Она возбужденно смеялась, и Дэвид был горд и счастлив за нее.

– Им понравилось, Дэвид. – Дебра стала серьезной. – Правда понравилось. Я так беспокоилась. – Деньги не имели значения, разве только как мерило ценности книги. Большие деньги – самая искренняя похвала.

– Дураки они были бы, если бы им не понравилось, – заметил Дэвид. – Кстати, я привез – случайно – ящик французского шампанского. Пожалуй, поставлю на лед бутылочку, а то и десять.

– Морган, ты такой предусмотрительный, – сказала Дебра. – Теперь я понимаю, за что люблю тебя.

Следующие несколько недель были хороши как никогда. Грозовые тучи на горизонте обострили ощущения Дэвида, пора изобилия делала возможные годы засухи и неурожая еще более страшными. Он пытался растянуть это время. Прошло целых пять недель, прежде чем он снова полетел в Нелспрейт, и то только потому, что Дебра хотела получить новости от издателей и агента. Кроме того, нужно было забрать ее рукопись у машинистки.

– Я хотела бы постричься, хотя понимаю, что на самом деле мне это не нужно. Но, может, нам стоит встречаться с людьми – хотя бы раз в месяц, как ты думаешь? Мы уже полгода ни с кем не виделись.

– Неужели так долго? – невинно спросил Дэвид, хотя подсчитывал и взвешивал каждый проведенный вместе день, наслаждаясь им, предвидя тяжелые времена.

Дэвид оставил Дебру в салоне красоты; уходя, он слышал, как она просила девушек не делать ей мелкие завитки и не лить слишком много лака.

Их абонентский ящик был забит доверху, и Дэвид быстро разобрал корреспонденцию, отложив три письма Дебре из Америки и два с израильскими марками. Одно из них было написано неразборчивыми каракулями – типичный почерк врача, и Дэвид удивился, что он дошло по адресу. Почерк второго письма он узнал безошибочно, буквы шли ровными рядами, каждая строка на своем месте, над буквами вздымались росчерки, как копья над строем солдат.

Дэвид нашел в парке скамью под пурпурным палисандровым деревом и в первую очередь открыл письмо Эдельмана. Оно было на иврите, что делало расшифровку еще более трудной.

Дорогой Дэвид,

Ваше письмо удивило меня, и я снова изучил рентгеновские снимки. Они совершенно недвусмысленны, и, интерпретируя их, я бы без всяких сомнений повторил свой первоначальный диагноз...

Вопреки собственному желанию Дэвид ощутил некоторое облегчение.

Однако если я и усвоил что-то за двадцать пять лет практики, так это необходимость быть смиренным и скромным. Могу только поверить, что Ваши наблюдения за чувствительностью зрачков миссис Морган к свету верны. Но в этом случае приходится признать, что глазные нервы по крайней мере частично сохранили способность функционировать. Это означает, что нервы разорваны не полностью и что теперь – возможно, в результате сильных ударов по голове – в некоторой степени восстановили свои функции.

Главный вопрос: на сколько? Я вновь должен предупредить Вас, что восстановление может быть минимальным и связанным только с чувствительностью к свету, что нисколько не затрагивает собственно зрения. Но, вероятно, тут нечто большее; и в разумных пределах можно надеяться, что правильное лечение вернет – хотя бы частично – и способность видеть. Впрочем, я считаю, что достигнуть можно только смутного различения цвета и формы, и следует принять решение, стоит ли этим заниматься – ввиду обязательной хирургической операции в столь уязвимой области.

Я, конечно, с радостью осмотрел бы Дебру. Однако, вероятно, вам неудобно возвращаться в Иерусалим, и поэтому я взял на себя смелость написать своему кейптаунскому коллеге, одному из ведущих хирургов мира в области травм зрения. Это доктор Рувим Фридман. Прилагаю копию своего письма к нему. Я также отправил ему все снимки и историю болезни Дебры.

Настоятельно рекомендую Вам при первой же возможности показать Дебру доктору Фридману и советую полностью доверять ему. Могу добавить, что больница «Гроот Шуур» широко известна в мире и оборудована всем необходимым для лечения – там не ограничиваются только пересадкой сердца!

Я позволил себе показать Ваше письмо генералу Мардохею и обсудить с ним этот случай...

Дэвид тщательно сложил письмо. "Какого черта он втягивает в это Брига? Все равно что привести боевого коня в розовый сад". Он распечатал письмо генерала.

Дорогой Дэвид.

Со мной говорил доктор Эдельман. Я позвонил Фридману в Кейптаун, и тот согласился осмотреть Дебру.

Я уже несколько лет откладываю поездку с лекциями в Южную Африку, несмотря на уговоры Всемирного еврейского конгресса. Сегодня я написал туда и попросил их подготовить мой визит.