Натюрморт с удилами

Возвращение происходило медленно, в обратном порядке. Впереди ехал Ян, рядом шла служанка, освобожденная от тяжести, за ними Анна, то и дело опасливо поглядывавшая назад, а в конце Корнелиус, который часто останавливался, как бы внезапно пораженный красотой бытия и прелестью природы, задирал голову и приветствовал пролетающие облака громким, хотя и не вполне согласным с принципами гармонии пением:

Или:

Если бы тогда или несколько лет спустя Корнелиуса Трооста спросили, счастлив ли он, он не смог бы дать ответа. Счастливые люди, так же как и здоровые, не задумываются над своим состоянием.

Чудесные часы, отмерявшие будничные дни и праздники! Это верно, что Корнелиусу Троосту никогда не приходилось представать в ослепительном блеске великих исторических событий. Но разве можно сказать, что в драме нашего мира он сыграл последнюю роль? Он принял судьбу торговца мануфактурой так же, как другие берут на себя роль военных, еретиков или государственных мужей. Только раз соприкоснулся он с историей, мимолетно, словно в танце. Это случилось во время визита иностранного монарха.

Троост — он был тогда старшиной гильдии — отправился в ратушу на торжества по случаю встречи, перепоясанный оранжевым шарфом, с золотыми бантами под коленями и на плечах; его голову покрывала шляпа фантастической формы, украшенная черными страусовыми перьями, которые при каждом дуновении ветра срывались в полет. В глубине души он ненавидел эти помпезные одежды, похожие на костюмы оперных певцов, но не жалел о своем участии в этом маскараде, поскольку увидал монарха лицом к лицу, то есть в человеческой перспективе. Позднее он повторял без конца: «Я видел его вблизи, и, знаете — он толстый, бледный, маленький, ну, где-то на полголовы ниже меня». И его распирала огромная республиканская гордость.

По прибытии монарха состоялся торжественный парад в его честь, сопровождавшийся стрельбой в невинное небо. Троосту во второй раз представился случай испробовать свое прекрасное флорентийское ружье. В первый раз это случилось в его собственном саду, когда он выпалил в воображаемую сову, нарушающую ночной покой. Приклад ружья был инкрустирован сценой, представляющей суд Париса на фоне широкого горного пейзажа; Корнелиус особенно ценил эту часть оружия, считая металлический ствол ненужным придатком.

После указанных исторических событий жизнь пошла обычной колеей. Дела шли превосходно, и только Ян приносил родителям постоянные хлопоты и огорчения: не желал учиться, убегал из дому, пребывал в обществе законченных шалопаев. Но блудный сын все же возвращался в лоно семьи, и тогда разыгрывалась библейская сцена, полная слез, раскаяния и прощения. Казалось, что в конце концов все образуется ко всеобщему удовольствию. И только Анна слабела, поэтому решено было взять еще одну, третью служанку; из множества кандидаток выбрали молодую фризскую крестьянку по имени Юдифь.

Ее красота не была ослепительной, но она пробуждала в душе хозяина неясные и блаженные воспоминания далекого детства. Служанка ему очень нравилась, и он одаривал ее лентами и заколками, очень подходившими к ее рыжим густым волосам, прося никому не говорить об этом. Потом добился от жены согласия, чтобы Юдифь помогала ему по вечерам в лавке. Им случалось оставаться вдвоем и запирать двери на ключ — всего два или три раза. Но злые языки соседей судачили об их распущенности. Анна демонстративно страдала и хранила молчание.

Корнелиус стал чаще бывать у брадобрея. Часами играл на флейте. Он сделался разговорчивым, шумным и чрезмерно веселым. Однажды он признался Анне, что хочет заказать свой портрет. Ему порекомендовали художника, который жил на Розенграхт и был известен как завзятый портретист, а также создатель религиозных полотен. Троост отправился к нему в праздничной одежде. Имя художника вылетело у него из головы, но прохожие указали ему дом. Художник принял его не слишком вежливо. У него были близко посаженные глаза со сверлящим взглядом и толстые руки мясника; на нем был длинный перепачканный фартук, а на голове странный тюрбан. Все это еще можно было вынести, но вот цена за портрет, которую назвал этот грубиян триста флоринов, — лишила Корнелиуса дара речи (он тут же перевел эту сумму в число локтей доброй шерстяной ткани). Наступило неприятное молчание. Наконец художник заявил, что может изобразить Корнелиуса в виде фарисея и тогда цена будет значительно ниже. Тут, однако, взыграла оскорбленная гордость торговца мануфактурой. Он желал быть представленным таким, как он есть, — на вершине успеха, в мягком блеске счастья, однако без ненужных символов и декораций. Он хотел видеть себя с собственной крупной головой, окаймленной буйными волосами, с проницательным взглядом, обращенным в будущее, с толстым носом, губами гурмана, а также сильными руками, опирающимися на раму картины. Теми руками, которым можно было доверить не только дела фирмы «Йонг, Троост и сын», но и судьбы города (в это время Корнелиус мечтал о должности бургомистра). Ничего удивительного, что до договора дело так и не дошло. Позднее кто-то назвал ему имя другого славного портретиста из Харлема, но Корнелиус к нему уже не выбрался, поскольку его голову заполонили серьезные хлопоты и огорчения.

Неизвестно, откуда и когда приходит буря, которая потрясет фундамент дома (а представлялось, что он вечен) и во внезапном блеске молнии покажет ничтожество плодов, которые трудолюбиво собирались в течение всей жизни. Ян, единственный сын и надежда, будущий наследник фирмы, удрал из дома уже насовсем. Написал в письме, что нанялся на корабль, даже сообщил его название, однако вскоре выяснилось, что такого корабля нет и никогда не было. Оставалось лишь с грустью предположить, что парень, вернее, уже мужчина присоединился к пиратам, к тем мерзавцам, которые выбрасывают за борт Библию, молитвенник и корабельный журнал, чтобы закончить свою разгульную и полную преступлений жизнь в темнице или на виселице.

Впервые Троост почувствовал себя оскорбленным и униженным. Анна тоже страдала, но спокойно, скрывая боль в глубинах своего непроницаемого материнского существа. Зато непомерное страдание Корнелиуса охватывало многие сферы его души: это было потрясение внезапным ударом судьбы, которая до той поры благоволила к нему и вдруг показала свое подлинное насмешливое лицо; он чувствовал себя потерявшим доброе имя и лишенным всех заслуг и мысленно повторял одну и ту же жестокую фразу: «Я всего лишь отец злодея»; он потерял веру в единственное доступное человеку бессмертие, выражающееся в надежде, что в реестре гильдии суконщиков вовеки будет повторяться имя Троост, окруженное почтением и доверием.

В довершение бед интрижка с Юдифью (по мнению Корнелиуса, никакой интрижки не было) приобретала все большую известность. Действительно, после закрытия лавки он оставался с ней все чаще, что было достаточным поводом для сплетен. Знакомые на улице отвечали на его приветствие подмигиванием и заговорщицкой улыбкой, которые должны были означать: «Ну-ну, а мы и не знали, что ты такой молодец». Зато во время богослужения в церкви соседи по скамье предпочитали стоять на каменном полу, давая понять, что пустота, которая окружает нечестивца, должна послужить ему суровым предостережением. Поэтому он решил для блага фирмы уволить девушку. Он сам пошел с ней на площадь, от которой отъезжали повозки в сторону Хоорна, отечески обнял и сунул ей в руку четырнадцать флоринов и восемь стёйверов.

Она исчезла в толпе. Он не видел, села ли она в повозку. Если она пошла в заведение «Под черным петухом», которое находилось с другой стороны улицы и имело дурную славу (мечта моряков, жаждущих тайной любви), то ее судьба была решена и подписана. Эта мысль и в особенности связанные с ней сладостные картины преследовали его долгие годы.