Натюрморт с удилами

В этом состоянии отчуждения взгляд быстро реагирует на предметы и события самого банального свойства, для практического взгляда как бы не существующие. Ты удивляешься цвету почтовых ящиков, трамваев, разнообразию форм медных дверных ручек, молоткам у дверей, головоломно закрученным лестницам, деревянным ставням, поверхность которых пересекают две прямые диагональные линии, образующие большую букву «X», а четыре поля этого большого «X» заполняются поочередно белой и черной, белой и красной красками.

Я знаю, что потерял много времени, прислушиваясь к звукам огромной шарманки, похожей на цыганскую кибитку, а также наблюдая со ступеней почты за работой зеленой машины, выезжавшей с улицы. Приводя в круговое движение щетки, прикрепленные к ее основанию, она поднимала тучи пыли. Это, может быть, и не является идеальным способом очистки города, но должно служить серьезным предостережением, что пыль в нем никогда не будет знать покоя.

Мелкие случайности, мелкие осколки действительности.

Бывало так, что бесцельные похождения давали неожиданный результат. Бинненхоф, то есть «внутренний двор», издавна был моим любимейшим архитектурным ансамблем в центре Гааги. Он окружен прудами и поздними вечерами погружен в тишину. Как говорит мой друг Фромантен{6} в книге «Старые мастера», «это своеобразное, уединенное место, печальное в поздний час для иностранца, который уже забыл о веселых годах юности. Представьте себе большой водоем между суровыми набережными и мрачными дворцами. Направо — пустынная, обсаженная деревьями аллея, а за нею — запертые особняки, налево — ушедший основанием в воду угрюмый Бинненхоф с кирпичным фасадом, шиферными крышами и с обликом, носящим неумирающий отпечаток прошлых веков, трагических воспоминаний. В нем чувствуется что-то неуловимое, присущее местам, овеянным историей. <…> Ясные, но бесцветные отражения доходят до самой глубины сонных вод и в своей несколько мертвенной неподвижности кажутся какими-то воспоминаниями о былом, которые жизнь запечатлела в почти угасшей памяти».

Романтический господин Фромантен продолжает далее свои размышления о высоких предметах — об истории, красоте, славе, я же со всей душевной силой прилепился к кирпичу. Никогда еще этот шестигранный предмет не возбуждал во мне такого восхищения и желания его познать.

Спускались сумерки. Исчезала последняя терпкая желтизна, египетская желтизна и киноварь, становясь серой и непрочной, гасли последние фейерверки дня. И вдруг наступила неожиданная пауза, кратковременный перерыв во мраке, как если бы кто-то впопыхах отворил дверь из освещенной комнаты в темную. Это случилось, когда я уселся на лавке в полутора десятках метров от задней стены Риддерзааль, то есть Рыцарского зала. Впервые мне показалось, что готическая стена подобна ткани — отвесно натянутой, лишенной украшений, густотканой, с толстыми нитями и узкой, в форме шнурка, несколько сопрелой основой. Диапазон ее красок размещался между охрой и умброй с добавлением краплака. Не все кирпичи были в едином колорите. Временами появлялись желто-серый, цвет недопеченной булки, или же темно-красный цвет свежей раздавленной вишни; потом рядом с ним таинственный фиолетовый, покрытый глазурью. Наученный Рыцарским залом, я стал больше ценить старый, теплый, близкий земле кирпич.

Во время ежедневного хождения по уличным мостовым и музейным паркетам меня не оставляла гнетущая мысль, что эти прогулки будут бесполезными, если мне не удастся добраться до глубинной Голландии — интерьера, не тронутого человеческой рукой. Идентичного тому, который видел мой коллективный герой, голландский мещанин XVII века, — как если бы мы с ним сосуществовали в одной и той же раме, на фоне вековечного пейзажа.

Предложения туристических фирм были банальными и лишенными фантазии. Расписания автобусных агентств — безвкусными, как обеды в привокзальных ресторанах.

Таким образом, я ждал, что мне поможет чистая случайность, и эта случайность явилась под соблазнительным названием долины реки Лек. Долина эта с пологими склонами, вся зеленая — черно-зеленая, фиолетово-зеленая, и в ней все насыщено этим густым влажным цветом. Только река Иссель сохраняет свой пепельный колорит, словно знак независимости, пока не растает в безмерности иных вод.

С левой стороны дороги, ведущей в Роттердам, — стадо неподвижно стоящих ветряных мельниц. И только этот пейзаж я забрал с собой в дорогу, словно талисман.

Стало быть, я в Голландии — королевстве вещей, великом княжестве предметов. По-голландски слово schoon означает и «красивый» и «чистый», как если бы аккуратность была возведена в ранг добродетели. Ежедневно с раннего утра по всей стране раздаются псалмы стирки, беления, подметания, выколачивания, полирования. То, что исчезло с лица земли (но не из памяти), что уберегли редуты чердаков, находится теперь в пяти региональных музеях, названия которых звучат как взятые из сказки: Эде, Апельдоорн, Лиевельде, Марссум, Хельмонд. Есть в них столетние кофейные мельницы, керосиновые лампы, аппараты для осушения болот и увлажнения полей, свадебные и повседневные туфельки, рецепты шлифовки бриллиантов и ковки гарпуна, макеты магазинов колониальных товаров, портняжных мастерских, кондитерских, рецепты выпечки булочек и праздничных тортов, и даже гравюра, изображающая огромную акулу и три зловещих метеора.

Я задавал себе вопрос, почему именно в этой стране сохраняются с особой заботой и почти религиозным трепетом прабабушкин чепчик, детская колыбелька, сюртук из шотландской шерсти, который надевал прадедушка, прялка. Привязанность к вещам здесь столь велика, что нередко заказывались изображения и портреты предметов — для того, чтобы подтвердить и продлить их существование.

Во многочисленных памфлетах эпохи Ренессанса и барокко голландцы неизменно выступают в роли скопидомов и жмотов, способных удавиться за копейку, охваченных жаждой накопительства. Но настоящее богатство встречается тут редко. Оно касается почти исключительно слоя регентов, то есть людей, занимавших высокие посты в государстве и его провинциях. Кальвинистская церковь не проповедует всеобщей бедности, она лишь выступает против излишеств в одежде, пиршествах, в убранстве экипажей. К счастью, в этой стране всегда существовали способы очистить совесть людей, страдающих от избытка материальных благ, например, организация приютов для бедных детей и старцев, благодаря чему возникла система социальной опеки, не имеющая себе равных в мире.

Деньги могли быть предметом гордости. Почтенный купец Исаак ле Мер умалчивает в посмертной эпитафии о своих достоинствах и добрых делах, зато сообщает — что может показаться не слишком возвышенным для голоса, доносящегося с того света, — о богатстве, которое он оставил: сто пятьдесят тысяч гульденов.

Мы едем теперь на север, но моря не видать, его заслоняет вал песчаного цвета высотой в полтора десятка метров. Внизу, на протяжении многих километров, неслыханное оживление — грузовики, бульдозеры, люди выглядят так, как если бы они закладывали фундамент под Вавилонскую башню. На самом деле это вынесенный со дна морского и осушенный польдер — новый кусок земли, на котором через год встанут дома, появятся буйная трава и величественные коровы.

Голландия — страна молодая, разумеется, в геологическом смысле (дилювиальная эпоха), и она действительно была когда-то дельтой, мощным соединением двух стихий, земли и воды, трех рек — Шельды, Рейна и Мааса. На старых картах отчетливо видно, как море безжалостно вторгается вглубь суши, нанося мощный удар с севера, а также со стороны западных провинций — Зеландии и Голландии.

В письме, обращенном к госпоже Жермене де Сталь{7}, Бенжамен Констан{8} писал: «Этот удивительный народ, со всем тем, чем он обладает, живет на вулкане, лавой которого является вода». В этом нет ни капли преувеличения. Можно утверждать, что за свою историю страна вследствие наводнений потеряла больше людей, нежели во всех войнах. И даже принимая во внимание склонность к преувеличениям, свойственную авторам старых хроник, — этот баланс выглядит весьма печальным. Большой северный залив Зёйдерзее возник в результате катастрофы, унесшей жизни пятидесяти тысяч человек. В XIII веке в стране было зарегистрировано тридцать пять наводнений.