Страница 4 из 112
– Сэлли-Энн Джей, – сказал Эш. – Позволь представить тебе Крейга Меллоу.
У нее был прямой, несколько крупный нос и рот, слишком широкий, чтобы считаться красивым. Густые темные волосы были зачесаны назад с широкого лба, лицо – такое же загорелое, как и руки, щеки усыпаны мелкими веснушками.
– Я прочла вашу книгу, – сказала она. Голос был чистым и спокойным. Она говорила с едва заметным акцентом жителей восточного побережья, и только услышав ее голос, Крейг понял, насколько молодой она была. – Думаю, она заслуживает всего, что с ней произошло.
«Комплимент или пощечина?» Он постарался не придавать ее словам особого значения, но в душе надеялся, что она была одной из читательниц, обладающих экзальтированным литературным вкусом и получающих удовольствие от критики произведения знаменитого писателя в его присутствии.
– Конечно, я имею в виду хорошее, – уточнила она, и Крейг почему-то почувствовал удовлетворение от ее слов, несмотря на то, что тема, по крайней мере для нее, была на этом исчерпана. В благодарность он пожал ей руку, которую задержал в своей несколько дольше, чем было необходимо.
Итак, она не была охотницей за скальпами и не собиралась его восхвалять. Как бы то ни было, он уже давно устал от исступленных поклонниц, пытавшихся залезть к нему в постель, а восторженные поклонницы были ничуть не лучше их. Почти.
– Давайте посмотрим, удастся ли заставить Эша угостить нас вином, – предложил он и сел за столик напротив нее.
Эш, как обычно, долго изучал карту вин и остановил свой выбор на «Фраскати» за десять долларов.
– Чудесный легкий аромат, – сказал он, попробовав вино.
– Холодное и мокрое, – согласился Крейг, и Эш улыбнулся, когда они оба вспомнили «Кортон Шарлемань» семидесятого года, которое вместе пили.
– Еще один гость подойдет позже, – сказал Эш официанту. – Тогда мы и сделаем заказ. – Он повернулся к Крейгу. – Я хотел дать Сэлли-Энн возможность показать свои работы.
– Покажите, – сказал Крейг и снова насторожился.
Мир был полон людей, желающих воспользоваться его славой. У одних были неопубликованные рукописи, которые он почему-то должен был одобрить, другие были советниками по инвестициям, готовыми позаботиться о его гонорарах. Были и те, кто благосклонно позволял ему написать истории их жизни и поделить прибыли, и желающие продать страховку или рай на одном из островов южных морей, заказать сценарий за маленький аванс и еще меньшую долю в прибылях. В общем, были все виды стервятников, собравшиеся, словно гиены, на убитую львом добычу.
Сэлли-Энн подняла с пола жесткую папку и положила ее на стол перед Крейгом. Пока Эш поправлял лампу, она развязала завязки папки и откинулась назад.
Крейг открыл папку и замер. Он почувствовал, как по рукам побежали мурашки и встали дыбом волосы на шее – такой всегда была его реакция на совершенство, на что-либо абсолютно прекрасное. Так действовала на него полинезийская мадонна Гогена в музее «Метрополитен» рядом с Центральным парком. У него бегали мурашки по телу, когда он перечитывал некоторые строки стихотворений Т. С. Элиота или прозы Лоуренса Даррела. Так бывало с ним, когда он слышал первые аккорды Пятой симфонии Бетховена, когда видел невероятные длинные прыжки Нуреева или удары Никлауса и Богра по мячу в их лучшие дни. Теперь эта девушка вызвала такую же реакцию.
Перед ним лежала фотография, напечатанная на матовой бумаге так, что были видны мельчайшие детали. Цвета были чистыми и идеально правдивыми.
Это была фотография слона – старого самца. Он стоял мордой к камере в характерной позе тревоги, расправив огромные, как темные флаги, уши. Каким-то образом он олицетворял безграничность и вечность всего континента и одновременно выглядел загнанным, не способным применить всю свою огромную силу, поставленным в тупик событиями, которые он не был способен понять даже с помощью памяти многих поколений предков, словно его вот-вот должны потрясти перемены, как и саму Африку.
А еще на фотографии была видна земля, когда-то плодородная красная земля, иссеченная ветром, запеченная солнцем и уничтоженная засухой. Крейг почти почувствовал на языке вкус пыли. А над всем этим он увидел бескрайнее небо с первыми признаками надвигавшегося дождя, серебряные облака, похожие на заснеженный горный хребет, с лиловыми и ярко-синими кромками, пронзенные лучами невидимого солнца, падавшими на старого самца как благословение.
Ей удалось поймать смысл и загадочность его родной земли за одну сотую секунды, необходимую для того, чтобы открылся и закрылся затвор фотоаппарата, а он трудился в муках много месяцев и не достиг даже близкого к ней результата, и, понимая это, боялся сделать еще одну попытку. Он сделал глоток безвкусного вина, которым его угощали в качестве упрека за неспособность вновь обрести уверенность в себе, и на этот раз почувствовал хинный привкус.
– Откуда вы родом? – спросил он, не глядя на девушку.
– Из Денвера, штат Колорадо, – ответила она. – Но мой отец многие годы служил в посольстве в Лондоне, так что образование я получила в Англии. – Теперь было понятно, почему она говорит с таким акцентом. – В Африку я попала, когда мне было восемнадцать лет, и сразу же влюбилась в эту землю. – Так просто она закончила историю своей жизни.
Крейг с трудом заставил себя взять фотографию в руку и перевернуть ее. Под ней оказалась фотография молодой женщины, сидевшей на черном камне рядом с колодцем в пустыне. Она была в похожем на кроличьи уши головном уборе из кожи, которые носили женщины племени овахимба. Рядом с ней стоял ребенок, которого она кормила грудью. Кожа женщины была до блеска натерта жиром и охрой. У нее были глаза как на фреске в гробнице фараона, и она была просто прекрасна.
«Денвер, Колорадо, как бы не так!» – подумал Крейг и поразился силе и глубине чувства обиды. Как посмела эта малолетняя иностранка так безошибочно выразить сложный характер народа в портрете одной женщины! Он прожил с этими людьми всю жизнь, но впервые так четко увидел африканца именно в этот момент, в итальянском ресторане в Гринвич-Виллидже.
Он перевернул фотографию с едва скрываемой яростью. Под ней оказался прекрасный снимок похожего на воронку темно-бордового с золотом цветка кигелии – самого любимого африканского цветка Крейга. Внутри лучистого цветка сидел крошечный, похожий на драгоценный изумруд блестящий жучок. Это было идеальное сочетание цвета и формы, и Крейг почувствовал ненависть к Сэлли-Энн.
Были и другие фотографии. Он увидел ухмылявшегося милиционера с «АК-47» на плече и ожерельем из сушеных человеческих ушей на шее. Это был великолепный портрет жестокости и высокомерия. Потом он рассмотрел фотографию увешанного рогами, бусами и черепами колдуна. Пациентка лежала перед ним на пыльном полу явно в процессе неумелой установки банок, судя по ручейкам крови на темной коже. Пациенткой была молодая женщина с татуировками на грудях, щеках и лбу. Зубы ее были заточены треугольниками и напоминали акульи – этот обычай сохранился со времен каннибализма, – а глаза, как у страдавшего животного, выражали стоицизм и терпение самой Африки.
Потом была фотография африканских школьников в школе, представлявшей собой крытый соломой навес. У них было по одному букварю на троих, но руки буквально всех учеников были подняты в ответ на вопрос чернокожего учителя, и лица светились жаждой знаний. Эта фотография зафиксировала буквально всё: надежду, отчаяние, жалкую нищету, колоссальные богатства, жестокость и нежность, напряженную борьбу, немыслимое плодородие земли, страдания и добрый юмор. Крейг не мог заставить себя посмотреть на эту фотографию еще раз и медленно перебирал глянцевые отпечатки, стараясь оттянуть момент, когда ему придется посмотреть Сэлли-Энн в глаза.
И вдруг Крейг замер, пораженный особенно потрясающей композицией – садом выбеленных солнцем и ветром костей. Она специально использовала черно-белую пленку, чтобы усилить драматическое воздействие. Кости блестели на ярком африканском солнце, бескрайние акры костей, огромных бедренных и берцовых костей, гигантских грудных клеток, похожих на каркасы выброшенных на берег клиперов, черепов размером с пивные бочки с темными дырами глазниц. Крейг подумал о легендарном кладбище слонов, куда, по рассказам старых охотников, слоны уходят умирать.