Татьяна Тарханова

— Мне надо с вами поговорить, Сергей. Вы знаете, что через месяц, а может быть и раньше, Таня уедет в Пухляки?

— В отпуск?

— Жить, работать.

— Она мне ничего не сказала.

— Именно потому я говорю об этом с вами.

— Но что ей делать там?

— У нас работа сама человека найдет. Ну и учиться будет. Да и не о Татьяне речь... Разрешите быть с вами откровенным? Удивительно не то, что Татьяна решила ехать в деревню, удивительно, что вы не едете туда.

— Меня никто не приглашал.

— Я приглашаю... Я председатель колхоза. И по поручению правления. Достаточно?

— Но это так неожиданно, — растерянно ответил Сергей. — Я не думал об этом.

— Вернее, вы так много думали об этом, что не знаете даже, что делать.

— Возможно, вы правы, — согласился Сергей.

— Если бы я не был в этом уверен, я не затеял бы этого разговора. Скажите, Сергей, что вам в жизни важно? Ее смысл, ее цель или какие-то побрякушки, имей они даже высокое звание ученых степеней?

— Зачем вы задаете мне такие вопросы?

— Да потому, что мы часто забываем, что жизнь там, где твоя земля, твой воздух... Но их-то мы меньше всего ценим, о них просто забываем. Я понимаю — вас тянет к себе наука. Но разве наука — это пассивное наблюдение за явлениями жизни? И наука — не только обобщение этих явлений. Самое важное наступает потом. Оно в творческом соединении науки и практики! Вы скажете, вам все это известно? Тогда что же вас держит в Глинске? Не перебивайте меня. Мне Уля все рассказала о ваших сомнениях. Текучка, канцелярщина? Вы боитесь, что там, в деревне, практическая жизнь вас будет все время отрывать от науки? Ну, конечно, будет. Но, честное слово, это лучше, чем быть в науке оторванным от практики, жизни... Я не берусь судить о вас, но я знаю немало людей, боящихся деревни. Возьмите Федора, брата Ули. Если ему предложат поехать в деревню, он предпочтет отдать свой партийный билет. Для него, допустим, более важно иметь возможность часто ходить в кино, знать, что ты живешь в городе, вечерком посидеть в ресторане. Вообще, конечно, деревенское однообразие — вещь не из приятных. Но разве для человека, у которого есть своя идея жизни, человека творческого, это имеет решающее значение? Слишком много в нас всяких привычек к мелочам жизни... Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать. Немедленного ответа я не жду. Я просто хотел, чтобы вы знали — колхозу нужен человек, который бы мог заняться изучением почвы и ее плодородия.

Вечером Сергей пришел к Татьяне. Он сидел некоторое время молча, потом сказал без обиды и как-то отрешенно:

— Я все знаю.

— Ты видел Матвея?

— Неужели ты думаешь, что я могу остаться в Глинске? Куда ты, туда и я.

— Лучше куда ты — туда и я.

— Это все равно.

— Нет, — Татьяна взглянула на Сергея прищуренными смеющимися глазами и слегка покачала головой. — Нет, Сережа, это не все равно. Женщина предпочитает идти за мужчиной. Конечно, если она любит. Так уж мы устроены.

— Хитро устроены...

— Это же так естественно.

— А естественность в том, что, предпочитая идти за нами, вы ведете нас за собой.

— И это тоже естественно. — Она сказала это шутя. И тут же проговорила сурово и решительно: — Но ты должен решить сам, не думая обо мне. Нет, я не то сказала. Знай: что бы ты ни решил, я буду с тобой. Вместе, всегда...

На мгновение ей показалось, что все внутри ее замерло. Она как бы перестала существовать. Что же Сергей молчит? Ведь только он может вернуть ее к жизни. Одним лишь словом, движением, взглядом. Боже мой, как бесконечно мгновение, когда от него зависит все твое счастье!

— Мы поедем к Матвею! В Пухляки!

Она не могла сказать, произнес ли эти слова Сергей, а может быть, она прочла их в его глазах, или об этом ей сказало прикосновение его руки — не все ли равно? Теперь она счастлива, теперь она может даже поплакать.

И только с дедом Игнатом она не говорила больше о своем близком отъезде в деревню. Собственно говоря, вправе она распоряжаться собой или нет? Так о чем тут спорить? Она будет работать в колхозе и заочно учиться в университете. А может быть, лучше в сельскохозяйственном институте? Все ближе к земле! Она старалась себя убедить, что если дед Игнат молчит и сам не затевает с ней разговора о деревне, то, видимо, теперь ему все равно, поедет она туда или нет.

В действительности для деда Игната это имело большее значение, чем для самой Татьяны. Он уже понимал: в вопросе — быть его внучке в Глинске на комбинате или овощеводом где-то на Мсте — он, Игнат Тарханов, запутался. Да и таков ли он, Игнат Тарханов, каким кажется другим людям? Он пытался спокойно разобраться в своих чувствах. Что же это такое с ним происходит? С одной стороны — он видит весь смысл своей жизни в том, чтобы вступить в партию, а с другой стороны — оберегает свою внучку Танюшку от трудностей дела, которое партия считает самым главным. Может быть, испугался одиночества на старости лет? Нет, не о себе думал! И сейчас все в нем требует: держи Танюшку, не пускай ее в колхоз! А может быть, на ней свет клином сошелся? Но тогда, выходит, липовый он партиец. На словах колхозное дело считает первейшим, а коснулось самого дорогого для тебя — в кусты! Как был ты мужик, так им и остался! А что подумает Алексей Иванович? Струсил старик! Какой там поздний антон! Червивый антон! Где-то внутри себя он хорошо понимал, что Татьяна все равно поступит по-своему, что все его раздумья и опасения не имеют для нее никакого значения, но для него было важно решить ее судьбу в своем сердце, почувствовать, что он сам отдает ее, а не склоняется перед неизбежностью.

Раздумья над своей жизнью, тревога за судьбу Татьяны привели Игната на Буераки. Только увидев знакомый приземистый с пристройками домишко, он понял, что идет к своему старому другу, Петру Петровичу Одинцову, человеку, которому он многим обязан за добрые слова, поддержку и советы в самую трудную пору жизни. Да и кто, как не Петр Петрович, приютил его, когда пришлось продать дом и бросить Раздолье. Ну что ж, может быть старик и на этот раз поможет ему.

Тарханов застал Одинцова в постели. Похудевший, бледный, он лежал с полузакрытыми глазами, но, увидев гостя, приободрился и даже пошутил:

— Моторишко забарахлило, пришлось лечь.

— А я шел мимо, дай, думаю, зайду.

— Мог бы и специально навестить. На пенсию еще не вышел?

— Избави бог.

— Правильно решил. Пенсия — штука заманчивая, но опасная. С одной стороны, отдых, а с другой — болезни. Так что, ежели сердце у тебя хорошее, держись за цех; там не сможешь — переходи во двор; во дворе тяжко — просись хоть в проходную.

В гостях Игнат засиделся до вечера. Все рассказывал Петру Петровичу о делах комбината. А когда вспомнил, что пришел поговорить о себе и Татьяне, вдруг показалось, что все его заботы и горести какие-то нестоящие, даже и неудобно заикаться о них перед Одинцовым. Человек революцию делал, отдал всего себя людям, и такого человека спрашивать, как быть с Танюшкой? Еще обидится: ты что, первый день меня знаешь?

Игнат возвращался домой мрачный. Ну что он рядом с Одинцовым? Какой он может быть партиец рядом с таким партийцем? И все же не мог не думать о Татьяне, о себе, о близкой разлуке. Ведь что ему главное? Знать, что Танюшка будет счастлива, не ждет ее в Пухляках беда. А со счастьем хоть к черту на рога. Не ждал, какое горе придет к нему. Неужели так жизнь устроена, что без горя не может быть она. Без страха за себя или близкого человека. А может быть, страх человек сам на себя нагоняет? Чего он, Игнат Тарханов, боится? Ну, чего? Того, на что бы Одинцов внимания не обратил. Даже смешно! Игнат Тарханов деревни боится. Но, видно, нет большей боязни деревни, чем у тех, кто ушел из нее.

Игнат старался не встречаться с Сухоруковым. Но тот однажды сам подошел к нему.

— Здоров ли, Игнат Федорович?

— Тянем помаленьку.

— Так заходи, не стесняйся...

И ни слова о рекомендации, о вступлении в партию. За это Игнат был благодарен Сухорукову, и в то же время это обижало: видно, сбросили старика со счетов.