Татьяна Тарханова

Но однажды Уля пришла преисполненная восхищения от своих школьных занятий. Обняв Татьяну и не без лукавства заглядывая ей в глаза, она восторженно сказала:

— Ах, Танька, какая сегодня была изумительная лекция. «Почвы и их обогащение». Ты даже представить себе не можешь. С каким вниманием я слушала ее...

— Глина, суглинки, супеси... Есть от чего прийти в восторг, — в тон ей проговорила Татьяна, почувствовав, что Ульяна неспроста затеяла этот разговор. — Ну, а дальше?

— Дальше надо спросить, кто проводил занятие. Нет, постой, я расскажу, как все было. Ну, класс как класс. И парты — взятые откуда-то из начальной школы. Во всяком случае, чтобы оказаться за партой, надо втиснуть себя туда и сидеть, вытянув ноги. И писать, откинувшись к спинке. Так вот: сидим и ждем. Полагается при появлении лектора встать. Некоторые встают и приподнимают парты. Иначе нельзя. И вообще должна тебе сказать, что наша агрошкола по своей великовозрастности похожа на бурсу Помяловского. Только нравом потише. И вдруг появляется вместе со звонком лектор. Угадай, кто? Сергей! Да, Сергей Хапров. Я чуть не крикнула: Сережа, привет! Но удержалась. Но почему он в агрошколе и преподает почвоведение? Ушел с комбината, вернулся в свою институтскую лабораторию? Ах, как жалко, что тебя не было. Он все такой же интересный.

— Улька, ты стала болтлива...

— Могу не рассказывать, — отвернулась Ефремова. — Если тебе не интересно, о чем мы с ним говорили, — пожалуйста. Я могу замолчать... — Но так как Татьяна не нашла в себе силы подтвердить это, Ульяна забыла, что ее назвали болтливой, и продолжала: — Так слушай. Вошел он и оглядел класс. И сразу увидел меня. Я это заметила по его глазам. Они взглянули сначала недоуменно, потом в них блеснула едва уловимая улыбка того самого Сергея, помнишь, когда нас познакомили в школе. Она была озорной, заговорщицкой...

— Ах, как жаль, что мне не удалось поступить в агрошколу.

— Не представляйся, Танька, что Сергей тебе безразличен. Он был откровенней, когда после лекций встретил меня и проводил до твоего дома. Во всяком случае, я точно могу сказать тебе, что ему хочется тебя увидеть и поговорить...

— Хватит о Сергее, — перебила Татьяна. — Давай лучше пойдем пройдемся по улице и поговорим о чем-нибудь другом. — И тут же поймала себя на мысли, что она идет на улицу в тайной надежде: а вдруг Сергей никуда не ушел, стоит у подъезда и ждет ее.

Они вышли из дому и направились к набережной. Вечерняя улица была тиха, и Татьяна прислушалась. Кто-то идет навстречу — не Сергей ли? А кто догоняет их — не он ли? И думала: вот ей хочется увидеть Сергея, а что она знает о нем? Они не виделись давно-давно. Не живет ли он уже в том большом доме, куда она отказалась идти? Как глупо все произошло... Ведь было бы иначе, если бы не ее самолюбие. Ведь тогда, когда он пришел к ней, она выгнала его из дому. Сама чуть замуж не выскочила, а Сергею нельзя было выехать со знакомыми за город. И получилось: она хочет встретить его, ищет по темным улицам, а он, наверное, дома и совсем не думает о ней.

— Улька, ну что же ты молчишь? Ну расскажи о чем-нибудь.

— О Пухляках?

— Все равно...

— Боюсь, тебе будет неинтересно, но все эти дни в Глинске мне не дает покоя одна мысль... Знаешь, Танька, что мы увидели, когда приехали в Пухляки? Живут люди своими усадьбами, своей коровой, а если и колхозом, то не тем, что заработали в колхозе, а тем, что удалось от него урвать. Покос, дрова выпросят, на это энергии хватает, лошадь, конечно, вспахать свой огород... Кое-кто шел даже на прямое воровство. Я сначала удивилась: на веревках сушатся юбки, а у них карманы чуть не до подола. Потом узнала: с молотьбы в этих карманах проносили зерно. Сейчас воровства нет. Но колхозники мало заинтересованы в колхозе. На своей усадьбе весь день, а в колхозе часа два, да и то для формы. Конечно, усадьбой жирно не прокормишься, но и в колхозе стараться резону нет. Работай не работай — какой толк? Так пока рассуждают люди. Но ведь завтра жизнь в колхозах изменится. Обязательно, уверяю тебя. Придет богатство. И не иначе, как на трудодни. Вместо копеек — рубли, вместо граммов — килограммы. Тогда и мал и стар будут проситься на работу. И думать будут иначе. Сначала надо в колхозе заработать, а свое подождет, не убежит. А где ждать не смогут, встанут чуть свет. В колхозе хочется заработать? А как же! Свое хозяйство не бросишь? Не бросишь... И тут перед нами встанет очень важный вопрос. Да и сейчас его надо решать. А знаешь, какой?

— Не знаю.

— О бабьей молодости и красоте... Ты только послушай, Танюха. Есть у нас звеньевая, льноводка Ксения Ипполитова. Три года назад девятнадцать лет ей было, вышла замуж. Муж тракторист. Так вот, за особые заслуги перед колхозом ей построили дом на усадьбе, где раньше, в войну армейская конюшня была, да еще дали нетель, от которой ждали — будет давать не меньше пяти тысяч литров удоя. Тарас Потанин на собрании сказал: «Смотрите, как мы ценим наших лучших людей». Знаешь, Танька, эту самую Ксеню Ипполитову через три года не узнали. Постарела, перестала улыбаться, ко всему безразличная стала. И муж ушел от нее. А все из-за этой самой усадьбы и пятитысячной коровы. Ты даже не имеешь представления, Танька, что все это означало. Ведь Ксеня не могла перестать работать в звене и уйти в личное хозяйство. И честь не позволяла, и материальная заинтересованность, и долг перед колхозом! А что касается усадьбы, коровы и прочего — у всех есть, и у нее должно быть. А что это такое — свое личное хозяйство, ты еще не знаешь. Корове надо шесть ведер с реки принести, ее надо три раза в день подоить, ей требуется два чугуна варева сварить. И покормить ее надо, и загнать, и выгнать. В общем, одной корове надо отдать в день не меньше трех-четырех часов. А кроме коровы в хлеву поросенок, несколько овец. А сколько времени отнимает усадьба в тридцать пять соток! Сюда плюсуй сено, что надо для коровы накосить. И это в самую пору ухода за льном. Откуда Ипполитова брала время? У сна, у отдыха. Разве бабьи часы кто считает? У колхозницы два производства: и в поле, и на огороде. А ведь на ней еще лежит дом. Чтобы истопить баню, надо двенадцать ведер принести с реки, чтобы выстирать белье — еще столько же. И в лес она, и по дрова она. И с топором, и с кочергой. Нет, так дальше жить нельзя будет. Какой же это порядок, если женщины растрачивают свое здоровье, молодость, красоту в хлевах, за корытом, над грядками? Мужики этого не понимают. Их это меньше касается. Они могут затратить сотни тысяч на коровий дворец, а на прачечную или колхозную баню и тысячи жалко. Ну ничего, только бы стать немного на ноги. И баня будет, и прачечную построим, и сделаем так, что своих коров на общий скотный двор поставим. Сколько литров надо тебе — возьми, а остальное колхоз купит...

Они спустились к реке, прошли через мост, и Татьяна поймала себя на мысли, что она продолжает думать о Сергее. О каких там банях и прачечных ей толкует Улька? Почему Сергей не подождал ее? Она любит его, а он?

— Теперь ты все понимаешь? — спросила Ульяна. — Ведь это освобождение от того, что губит здоровье, уничтожает красоту. И все это придет в колхоз.

— Но как угадать? — спросила Татьяна, не слушая Улю и думая о своем.

— Само время покажет.

— Сколько прошло времени.

— Постой, Танька, ты, собственно говоря, о чем?

— Ты помнишь, как в школе мы спорили с тобой о любви? Я говорила: любить — это приносить своей любовью счастье, а ты считала, что любовь — это готовность к самопожертвованию. Все это чистейшая выдумка и чепуха! Хочешь, я тебе скажу, что такое любовь? Вот ты сказала, что Сергей по-прежнему интересный. А я вижу его перед собой, и он кажется мне усталым и подурневшим. Ежик ему совсем не идет, нос стал больше... Только глаза прежние. А я вот представляю его себе и думаю: все мое. Все — красивое и некрасивое. И особенно некрасивое. Ведь красивое в нем может полюбить другая, а некрасивое я одна... Если бы ты знала, как он мне сейчас дорог... Дорог человек, который, может быть, уже чужой мне... И пусть чужой. Но я счастлива, что он вернулся к агрохимии. Теперь он снова со своим любимым делом, он нашел себя. Понимаешь, что значит найти себя?