Татьяна Тарханова

— Танечка, вы? — Он поцеловал ее, обрадованный, не скрывая своей радости.

— Иннокентий Константинович, большое спасибо вам. Как вы играли!

— Нет, вам спасибо. Вы даже не подозреваете, чем я вам обязан. Ну, а вы, Таня? Как вы? Я знаю, работаете на комбинате. Скажите, счастливы?

— Да.

— Любите?

— Нет.

— Но я слышал, выходите замуж.

— Да.

— Не любя? И вы пришли сказать, что я хорошо играл?

Татьяна не помнила, как вернулась в зрительный зал. Она почувствовала, что кто-то взял ее за руку. Ах, это Федор!

— Выйдем.

— Но уже второй звонок.

— Я должна с гобой поговорить.

— Неужели не успеешь после?

Татьяна не ответила. Она прошла в гардероб, надела пальто и, не оглядываясь, словно ей было безразлично, идет ли за ней Федор, вышла на улицу. Федор догнал ее уже в сквере.

— Случилось что-нибудь, Таня?

— Я знаю, я виновата. Но больше я не могу.

— Это эмоции, а по существу? Что именно — не могу?

— Я за тебя не пойду. Слышишь, не пойду!

— Ты в себе?

— Ведь это же мерзко, не любить и выйти замуж.

— Но в какое положение ты ставишь меня?

— Тебе это важно? А то, что мы изуродуем жизнь друг другу?

— Я тебе этого не прощу.

— Это не страшно, только уходи. Как я противна сама себе!

С Федором все было кончено, хотя, в сущности говоря, ничего у них и не было. Нет счастья, потому что нет Сергея. Но нет уже и несчастья, потому что нет Федора.

Через несколько дней, когда Татьяна вернулась с работы домой, Игнат сказал ей:

— Не раздевайся. Пойдем с нами.

— Куда, деда?

— Там узнаешь.

Втроем — Лизавета, дед Игнат и Татьяна — вышли на улицу и направились к главному проспекту заводской стороны. В конце проспекта Игнат остановился около нового, недавно построенного многоэтажного дома и, достав из кармана ключ, подал его Лизавете.

— Принимай квартиру.

Они вошли в широкий подъезд, поднялись на четвертый этаж и открыли дверь. На них пахнуло масляной краской и свежестью новой, еще не знавшей жильцов квартиры. Передняя и две двери в комнаты. Коридор, кухня, ванная... Игнат сказал:

— Согласно решению дирекции, квартира на имя Игната Тарханова. Соквартирант — его внучка Татьяна Тарханова.

— А меня забыли? — сказала Лизавета.

— Я сказал, что квартира на имя Игната Тарханова. А хозяйствовать в ней и управлять Лизавете Тархановой, жене Игната Тарханова. Ну, давай, мать, поцелую я тебя на радостях.

И он вспомнил ее халупу, сбитую из березовых поленьев. Но то было жилье беглеца, а сюда, в новый многоэтажный дом, он входил как хозяин жизни.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Конечно, проданный тархановский дом не мог идти ни в какое сравнение с их новой квартирой. Большие окна, паркетный пол. Водопровод, ванная, обещали газ. И все рядом: комбинат, кинотеатры, магазины. А вокруг чистота! Ни хлевов, ни навозных куч, ни помоек. Только одно плохо — по воскресеньям хоть уходи из дому. В воскресенье, да и вообще по праздникам все пять этажей — от первой до двухсотой квартиры, — весь этот огромный домина ходит ходуном. Все в нем пляшет, танцует, поет и играет. Частушка перекликается с оперной арией, топот «Барыни» заглушает шарканье па бостона, то взвизгивает гармонь, то тренькает балалайка, и все это покрывают всесильные радиолы. Нет в них жалости, и нет от них спасения. Да и не приспособлены эти новые дома для всеобщего праздничного веселья. Слишком тонки для этого межквартирные стены. Правда, деревня к шуму нечувствительна. Но пройдут годы, и как сейчас мы осветляем старые мрачные дома, так, видимо, что-то придется нам предпринять, чтобы сделать тихими новые дома. А впрочем, не решит ли многое человеческая уважительность?

Однако был в новом доме один изъян, который не замечал ни Игнат, ни Татьяна, но сразу же обнаружила Лизавета. И, что хуже всего, никто не в силах был его устранить. В новом доме Игнат и Лизавета как бы поменялись своими домашними ролями. Игнату очень нравилась квартира с большими светлыми комнатами, и каждый день он вносил в нее что-то свое, стараясь сделать жизнь удобней и даже красивое. То покупал какой-нибудь коврик, то мастерил для кухни полку, то дарил Лизавете на комод новую безделушку. И никому не давал натирать полы. Ни Лизавете, ни Татьяне. Полы натирал он сам, считая это дело не бабьим, требующим силы и уменья. Каждая полоска блестела у него, как зеркало. Лизавета не восторгалась Игнатом, она равнодушно взирала на его неугомонную деятельность и лишь по старой привычке поддерживала чистоту в квартире. Этого Игнат не мог не заметить.

— Ты что такая невеселая? — как-то спросил он ее. — Не больна ли? Иль, может, трудно тебе? Ты скажи. Я помогу.

— Чего помогать-то. И так делать нечего.

— Вот так нечего! Завтрак, обед, ужин. Весь день в хлопотах.

— Забыл ты, Игнат, про настоящие хлопоты. Вспомни-ка! Дом, огород, куры.

И вдруг он все понял. Новый дом лишил Лизавету своего огорода, своего маленького клочка земли, того, чем она жила много лет, что составляло весь смысл ее жизни. И понял еще, что бессилен ей помочь, потому что новые большие дома несовместимы с огородиками, курятниками, хлевами. Одно время он даже пытался переубедить ее: ну что тебе огород, иль мало на базаре картошки, капусты, луку? Но его слова не доходили до ее сердца, она как будто соглашалась с ним, и в то же время все больше и больше тосковала по своим грядкам, даже по базарному прилавку, вокруг которого на разные голоса шумела толпа. Когда серьезные уговоры не помогли, Игнат пытался хотя бы шуткой повлиять на настроение Лизаветы.

— Вот погоди, Танюшка выйдет замуж, народит внучат, они тебе покажут, что значит настоящие хлопоты. И огород забудешь, и живность. Без петухов среди ночи вскочишь!

Но, видно, ничто не могло помочь Лизавете. Ей нужна была своя усадьба, то, чем она жила все эти последние двадцать пять лет, если не считать, что один год в войну она заведовала подсобным хозяйством комбината. Война человека проверяет. Это верно. Но ведь война — стечение особых обстоятельств. А в мирное время жизнь складывается из обстоятельств обычных. Без героизма и самопожертвования. По старой привычке и характеру, по тому, что впитал в себя человек вместе с молоком матери. И когда Игнат увидел, что ничто не может помочь Лизавете, он понял всю глубину ее несчастья, понял так, как не могла осознать даже она сама. Ей мстила жизнь. Жизнь, прожитая для себя, знающая лишь свой узкий предел — забор или плетень, не поднявшаяся выше грядок. Жизнь была неосновательной, она зиждилась на любви к клочку земли, и стоило потерять его, как потерялся сам собой и смысл жизни. И когда? Когда уже нельзя себя изменить и тобой управляет сила привычки. Пустота жизни, — не дай бог ее почувствовать на старости! Когда осталось мало жить — нет ужасней сознания, что уже нечем жить.

Игнат понимал горе Лизаветы, но помочь ей был бессилен. Однажды он предложил ей организовать жильцов и устроить внутри двора цветник. Она даже не ответила ему. Зачем ей детские забавы? Сама садик я садила, сама буду поливать... Ей огород нужен для жизни, и в этом его оправдание. А нет этой необходимости — значит, и она никому не нужна. Но ведь нет такого горя, к которому не привык бы человек. Привыкла и Лизавета к своему горю. Нет участка — так нет. Ничего не попишешь. Значительно моложе Игната, она выглядела старше его. Поседела, сгорбилась, постарела. И что-то в ней было от пожухшей ботвы, забытой на грядке и схваченной зимним морозом. А кто виноват? Он, ее муж? Видит бог, он сделал все, что было в его силах. Разве что не вовремя. Но Лизавета не чужая ему, ее горе — его горе.

В новой квартире у Татьяны была своя небольшая комната. Вечером, собираясь в театр, она сидела перед зеркалом и, расчесывая волосы, думала о том, как она изменилась с тех пор, как уехала из Раздолья.

Сколько ей лет? Двадцать один. Ужас! Дед Игнат как-то говорил ей, что раньше в Пухляках таких, как она, называли перестарками. Если и выходили замуж, то за вдовцов. Ну что ж, можешь поздравить себя, Татьяна. Хотя по нынешним временам ты и не ходишь в старых девах, но что-то не видно, чтобы какой-нибудь женишок был на подходе. И, что еще хуже, несмотря на свои устрашающие года, ты совсем не задумывалась над своей жизнью. Ну кто ты, что ты и чего добилась? Улькин брат, небезызвестный твой бывший жених Федор Еремеевич, не дал бы и копейки за все твои достижения. Не достижения, а гибель надежд. Помнишь, ты мечтала стать кем-то вроде естественника. А кем стала? Ах, как ты наивна в жизни. Вместо того чтобы добиваться своего, ты решила, что нет большего строителя, чем формовщица огнеупоров. Даже выдумала в свое оправдание: человек красен не должностью, а тем, как он выполняет свой долг, не тем, что он руководит, а тем, как он работает. Нет, этого Федору не понять. Уехал учиться в торговый институт, получит диплом, займет высокую должность. А что за всем этим? Любовь к знаниям, науке? Нет! Желание быть выше других. А вот она не хочет быть выше других. Зачем ей это? Она хочет работать, все видеть, читать, жить полной жизнью. Взять у жизни все, что можно, и дать ей все, что может. Как самый простой человек. И меньше всего ей нужен диплом. Диплом ради диплома? Да и поздно. За эти годы все перезабыла. Ах, Татьяна Васильевна, что вы говорите! И в какое время говорите. На пороге коммунизма, да еще мечтая быть достойной будущего. А что такое коммунизм? Результат длительного развития человеческого общества. Оно сосредоточит в себе все лучшее, что было до него. Значит, тогда человек вберет в себя все лучшее человеческое. Он будет человечен. В нем будут совершенствоваться лучшие человеческие качества. Таких людей уже сейчас много. А будут все. Это уже из лекции о моральном облике. Но если без шуток, то ведь она права. Начальничек, начальник, начальнище. Диплом, должность, душа. Чем измерить человека? Надо стремиться быть человеком. В сущности, в этом самое большое счастье. Круг счастья так мал и так необозримо велик. Его нет без любви одного человека к другому и без уважения сотен людей. Честолюбие, стяжательство? Все это ложные возбудители человеческих чувств. Их выдумал человек, чтобы усилить ощущение радости и счастья, а в действительности все это рано или поздно умножает его беды. Смотри, какая ты стала умная, Танька! Что дед Игнат. Нет, тебе далеко до него. Что ты знаешь о правде? Где она, в чем она? А он ищет. Ну совсем как толстовский Платон Каратаев! Рассказала о нем. Выслушал и ответил: «Оно конечно, и Платон этот самый правду искал. Только ему правдой казалось одно, а она, эта правда, была совсем другой. Он к правде стремился, хотел ее, а найти не мог. А почему? Не было ее. Понимаешь, не было! Правда, она вокруг нас, в самой жизни. А какая же была правда в тогдашней жизни? Хоть днем с огнем ее ищи, не найдешь. Оно верно, правда горькая бывает. Все равно прими». А то вдруг накинется: «Что дома сидишь? Солнце для кого создано? Для тебя! Думаешь, оно само по себе, а ты сама по себе? Ну, нет. Не будь солнца — тебя бы не было. Значит, тебе оно как мать. Стало быть, для тебя существует». Солнце солнцем, а деду Игнату она многим обязана. Это он ей объяснил, что кроме жизни для себя у человека есть жизнь вместе с другими и для других. В этом смысл нашей жизни. Тот, кто любит лишь себя, в конце концов возненавидит все. Не думающий о себе обретет любовь всех. Кто этого у нас не поймет, разобьет себе голову.