Татьяна Тарханова

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Игнат хорошо понимал горе Татьяны. И дело было не только в том, что она не поехала учиться. С этим она бы еще смирилась. Но жить лишь своим домом, нигде не работать было для нее несчастьем. Она чувствовала себя ненужной, и хоть так уставала, что к ночи валилась с ног, ее не покидало ощущение, что она живет как человек, всеми давно забытый и бесполезный. Раньше, в прошлом, все было обычно и естественно, как переход из класса в класс. Пионерский отряд, комсомольская организация. Школа в школе. Они едины и неразделимы. Быть хорошей пионеркой и комсомолкой означало для Татьяны прежде всего быть хорошей ученицей. Отметками она измеряла свою комсомольскую полноценность. Общественная жизнь была для нее лишь шестым уроком, продолжением школьных занятий, когда голова от усталости плохо соображает и хочется скорее домой, на улицу, к ребятам или в кино. Школа давала Татьяне знания, но не формировала ее характер. А характер ее создавался преимущественно за пределами школы — дома, во дворе, на улице. Как раз там, где не было ни пионерского отряда, ни комсомольской организации. В мальчишеских драках она приобрела решительность и неустрашимость, беседы с дедом создали ее представления о добре и зле, а война воспитала в ней патриотизм. Правда, ни улица, ни семья не могли дать ей идейную устойчивость. Встреться на ее пути какой-нибудь скептик — она могла бы увлечься его философией и позу всеотрицания принять за жизненную мудрость. Но школа и улица, семья и люди, с которыми все время сталкивалась Татьяна, воспитали в ней одно чувство, без которого она не мыслила свое существование и без которого самые большие жизненные блага не могли бы сделать ее счастливой. Чувство своей общественной полезности! Оно стало неотъемлемой частью ее существования, без него она не могла считать себя человеком. Игнат знал, что горю Татьяны может помочь только выздоровление Лизаветы. И все же он решил поговорить о внучке с Улей Ефремовой. Кто знает, может Танюшкина подруга что-нибудь придумает. Он не любил ее отца, но к ней самой относился с уважением. И даже удивлялся: и как у Еремея такая девка выросла? А может быть, потому и выросла такая, что ее отцом оказался Еремей? Ведь одних настоящими людьми воспитывают родители, а другие сами становятся ими потому, что не хотят быть похожими на своих родителей. Что могло в отце прельщать Улю? То, что он был арендатором мельницы? Его отчуждение от всего окружающего? Или отцовская манера вызывать в людях жалость и тем самым защищать себя от опасности?.. И, может быть, самым неприятным для нее было нежелание отца работать на одном месте и какое-то навязчивое стремление набрать каких-то бумажек, чтобы скорее получить пенсию.

Игнат встретил Улю у формовочной после гудка. Вместе они вышли за ворота комбината.

— Мне с тобой, Ульяна, поговорить надо.

— Что с Таней? Я ее, наверное, уже недели три не видела.

— Хороша подружка.

— Игнат Федорович, ну а что я могу поделать? На курсы надо ходить, а теперь еще стала секретарем комсомола в цехе.

— А я ума не приложу — как быть с Танюшкой?

— Ей на работу надо.

— Работу найти нетрудно.

— Вечернюю, хотя бы часа на три,

— А где ее взять такую?

— Я уже думала, искала.

— И нашла?

— Нет...

— Может, ты поживешь немного у нас? Все Танюшке будет с кем вечером поболтать. Ну, и погулять вместе сходить.

— А кто за меня дома все сделает? Отец? Федор? Хоть в цехе я секретарем комсомола, а дома та же домашняя хозяйка. Надо что-то другое для Таньки придумать... А что, сама не знаю. Ведь мало ей работу найти, надо, чтобы на этой работе она отдохнула. На формовку не поставишь, в канцелярию не посадишь. — И, словно только сейчас вспомнив, спросила: — А не приходил к ней Сергей Хапров? Высокий такой!

— Танюшка не говорила.

— Это наш знакомый. Я его как-то встретила, он стал меня расспрашивать, почему Таня не поехала учиться, я ему все и рассказала.

— И он обещал помочь?

— Нет.

— Так что же ты о нем рассказываешь? Мало ли у вас с ней было знакомых мальчишек!

— Он взял адрес.

Она хотела сказать еще, что, как ей показалось, Хапров очень интересовался Танькой и вообще, судя по всему, он парень неплохой, но, спохватившись, смущенно умолкла. Напрасно вообще она затеяла разговор о Хапрове. Может, ей только показалось, что ему очень нравится Танька. А если так оно и есть, то тем более нечего болтать.

В тот день, вернувшись с работы, Игнат сказал Татьяне:

— К тебе собирался зайти какой-то твой знакомый, Сергей Хапров... Не приходил?

Зачем сказал, объяснить не мог. Так, на всякий случай сказал. Кто знает, может это обрадует ее. И даже не поинтересовался узнать, кто такой Сергей Хапров. Он видел, что Танюшка не обрадовалась, не оживилась, даже не удивилась. Ответила просто и равнодушно:

— Нет, не приходил.

Сергей пришел, когда Татьяна совсем его не ожидала. Пришел вместе с Матвеем и Улькой. Стоял тот вечерний час, когда все Раздолье занято поливкой огородов. Увидев гостей, Татьяна, босая, в широкой домотканой юбке, без блузки, побежала домой. Уля лишь успела крикнуть ей вслед:

— Собирайся, пойдем в городской сад!

Игнат поздоровался с гостями. Мельком взглянув на Хапрова, спросил Матвея:

— Верно говорят, тебя из управления комбината в цех переводят?

— Буду плановиком.

— Это с начальника по труду да в цеховые плановики? За что же такая немилость?

— Сам попросился. Иначе мне не справиться с работой по истории комбината. Скоро сто лет.

— Вон оно что, — понимающе кивнул Игнат. — Значит, на двух должностях?

— Вторая — не должность, а общественная работа: надо материалы собирать, с людьми беседовать, их рассказы записывать.

— Постой, Матвей, постой. А зарплата как?

— Все норовим мерить на чин да зарплату, — отмахнулся Матвей. — Или вот на ученую степень, как товарищ Хапров.

— Да разве это плохо — мечтать быть ученым? — спросил Сергей.

— Не плохо, конечно. Но не слишком ли у нас много таких, что стараются быть подальше от простой работы, не уважают ее? И странно, часто этого уважения нет у тех, кто сам вышел из крестьянской или рабочей среды. Если бы я был педагогом, то прежде всего воспитывал бы у своих учеников чувство уважения к человеку самой простой, черной работы. Скажите, Хапров: вот вы агрохимик, но поехали бы вы агрохимиком в колхоз?

— Честно говоря — вряд ли.

— Вот видите.

— Но не потому, что я боюсь черной работы. Это ни к чему. Стоило ли кончать институт? Стоило ли разрабатывать научные темы, готовиться к экзаменам в аспирантуру?

— Сколько доказательств! — рассмеялся Матвей. — И ни одного за то, чтобы поехать агрохимиком в деревню. А почему так? Легко мы живем.

— Да так ли легко? — спросила стоявшая у изгороди Ульяна. — Вот, например, Таня. Разве может быть жизнь тяжелее?

— Я преклоняюсь перед ее самопожертвованием, перед ее пониманием своего долга. Но я говорю о другом. Когда я возвращался в Глинск, то в купе со мной ехала одна ленинградская писательница, которая всю блокаду провела в Ленинграде. И вот она мне сказала: «Людям, погибшим на защите Ленинграда, поставят памятник, и я бы хотела, чтобы на нем написали: „Ничто не забыто, и никто не забыт”». Мы, к сожалению, преимущественно мечтаем о будущем, иной раз пренебрегаем отдать свои силы тому, чего требует от нас настоящее, и легко забываем прошлое.

— С этим, пожалуй, я согласна, — ответила Ульяна и, оставив Хапрова и Матвея, направилась в дом.

В сенях ее ждала Татьяна.

— Зачем притащила Хапрова? Кто тебя просил?

— Я же тебе сказала — собирайся, пойдем в сад.

— Я огород поливаю.

— Польют и без тебя.

И, словно не желая больше слушать ее возражения, Уля прошла в горницу, а оттуда в комнатку Лизаветы. Лизавета лежала у раскрытого окна и меньше всего была похожа на больную. Лицо пополнело, даже было румяно, и только глаза выражали какое-то напряжение и скорбную муку. Она все понимала, только сказать не могла.