Татьяна Тарханова

Через час он обеспокоенно спросил Шихова:

— Ты моей Лизаветы не видел?

— Домой ушла.

— Вот как, — неожиданно взъярился Игнат. — Раз ей плевать на меня, то и мне на нее наплевать!

Он еще поплясал и завалился в ботинках на хозяйский диван.

Шихов взглянул на Тарханова и сказал пьяно:

— Вот она что делает, водка. В момент с человека образование смывает.

Светало, когда Игнат проснулся. Где он? Что с ним? И тут он увидел на себе какой-то дрянненький костюмишко. Нет, этот костюм не его. Так, значит, его куда-то заманили, раздели. Ах, грабители! И, вскочив, набросился на какого-то шиховского родственника. Началась драка. Не без труда разъярившегося Игната доставили в милицию. Дежурный выслушал обе стороны и сказал:

— Думаете, вы первые? Ступайте домой и сами разбирайтесь.

Он все отлично понимал. Он сам был из деревни.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Игнат старался не думать о Пухляках. В своем доме он хотел спрятаться от большого окружающего его мира. Но отгородиться от самого себя он не мог. И собственное одиночество все больше и больше обостряло в нем тоску по земле. Земля лежала за Раздольем, она была совсем рядом и в весенней дымке казалась какой-то нереальной, словно привидевшейся во сне. Но она беспокоила его, и теперь он вставал не по комбинатскому гудку, а едва с поля доносился прерывистый гул тракторов. Часто он выходил на край Раздолья, шел проселком до оврага и из зарослей ивняка, стараясь, чтобы никто его не увидел, смотрел, как идет пахота. Машины слегка покачивались на неровных холмистых полях, они оставляли за собой широкие полосы перевернутой свежей земли, и с каждым новым заездом эти полосы становились все шире и шире. Там Игнат впервые подумал о том, что теперь вот, при тракторах, всем должно быть ясно, что жить можно только колхозом.

Иногда Игнат покидал свое укрытие и, выйдя к бороздке, брал в руки ком земли, проверял, хороша ли тракторная пахота. А однажды, когда на повороте остался неперевернутый затравенелый пласт, он остановил тракториста: «Ты, дурья твоя голова, понимаешь, что землю портишь?»

Но эту свою тоску по земле он скрывал. И не то что стыдился ее, а не хотел, чтобы Лизавета или кто-нибудь из знакомых обнаружил его душевный разлад, в котором он сам видел проявление собственной слабости и непоследовательности. И только перед Татьяной он не таился и брал ее с собой в поле, когда в воскресенье можно было уйти за город на целый день и бродить там краем колосящейся пшеницы или по дурманящим лугам, на которых лежало распушенное, еще не застогованное сено.

Игнат раскрывал перед Татьяной всю свою тоску по земле и всю свою любовь к земле.

— Вот ты думаешь, земля — она одна? Нет, земля разная. Одна — черная, другая — глина, а третья — песок. А то бывает, как здесь, у дороги, краем канавы земля черная, а шагни чуть-чуть дальше — глина. А сверху как будто трава и трава.

— Как же ты видишь? — спросила Татьяна.

— Своя земля была... Не чета нашему огороду...

— А где она?

— В колхоз отдал...

Татьяна недоверчиво взглянула на Игната.

— Землю нельзя отдать... Как же ты ее перенес? Вырыл, да?

Игнат рассмеялся.

— Как ее выроешь? А выроешь — куда перенесешь... Просто пришел в колхоз и сказал: будете пахать свою землю, пашите и мою. Кряду, так сказать... А земли у нас в Пухляках — ох, и хороши. Все, что хочешь, растет на них. И хлеб, и лен, а картошка — во, с кулак, и такая рассыпчатая. Это на песках. А травы, боже ты мой, сколько у нас! Трава по пояс... Выше! В иных местах человека не видать... — Игнат явно преувеличивал. Да такая ли она, пухляковская земля? Без поту ничего не родила. Но ее любил он, питал к ней самые нежные чувства, особенно сейчас, когда она была так далека от него и так недоступна ему. Даже самые лучшие слова не могли выразить все, что было у него на сердце. И выходило — нигде нет такого солнца, и такой реки, и такого леса, как в Пухляках... Если бы Татьяна имела хотя бы малейшее представление о рае, если бы она хоть знала, что значит слово «рай», то Пухляки представились бы ей настоящим раем... Во всяком случае, для нее Пухляки стали какой-то далекой сказочной страной, страной, откуда пришел ее отец и где осталась в колхозе его полная чудес земля.

Лизавета первая подала Игнату мысль, что надо жить только своим домом. Но она не ожидала, что Игнат, который до поездки в Пухляки не очень-то интересовался огородом, вдруг будет отдавать ему все свободное от работы время. Теперь он копался в грядах, пожалуй, больше, чем она, и обнаружил такое уменье выращивать овощи, которого, пожалуй, даже не было у нее. Лизавета была очень довольна, тем более что вместе с Игнатом на грядках копалась и Танюшка. Девчонка, конечно, пользы приносила немного, но Лизавета думала о будущем и видела, что из Танюшки через год-другой вырастет настоящая помощница. Одно только было ей невдомек: любовь Игната к огороду была совсем другой.

Огород начинали поливать, когда солнце пряталось за крышу и тень трубы ложилась на стену соседнего дома. Татьяна поливала гряды из своей маленькой лейки, и делала она это с не меньшей серьезностью, чем Игнат или Лизавета. Она шла не спеша к бочке, погружала в воду свою лейку и возвращалась, слегка покачиваясь из стороны в сторону, как Лизавета. Неожиданно Татьяна присела у борозды и спросила громко и с тем удивлением, когда человеку кажется, что он столкнулся с чем-то совершенно необъяснимым:

— А почему на одном хвостике вырастает свекла, а на другом хвостике морковь?..

Игнат сначала не понял, о чем спрашивает Татьяна, потом подхватил ее на руки и, высоко подняв, крикнул жене:

— Слышишь, мать, чего девчонка знать хочет, сразу видно, тархановская порода! Земляная порода...

— Я и то смотрю.

— Так хочешь знать, что, отчего и почему, — спросил Игнат, опуская Татьяну на землю, — хвостики-то разные? Один лист поднимает, а другой в землю растет. Вот в Пухляках...

В представлении Татьяны земля и деревня были неотделимы друг от друга. Не будет деревни — умрет земля, без земли не может жить деревня. И как земля каждый год рождала все новые и новые вилки капусты, клубни картофеля и сочную землянику, так и деревня была тем таинственным, неведомым царством, откуда, как в сказке, появлялись в Глинске все новые и новые люди.

— А я тоже раньше была в Пухляках? — спросила Татьяна.

— Ты здешняя...

— Этого быть не может. Все из деревни, а я ниоткуда? — И тут же назидательно произнесла: — Ну, зачем ты уехал из Пухляков?

— Не моя воля, так вышло...

— А почему так вышло?

— Долго рассказывать, — отмахнулся Игнат. Выходит, и перед Танюшкой надо держать ответ. Да, надо!.. Как от жизни ни отмахивайся, отвечать всегда придется...

Жизнь проникала в дом Игната Тарханова, не останавливаясь перед стенами, сокрушая броню безразличия, в которую он хотел заковать свою душу, думая, что это спасет его от тревог и тягостных раздумий.

Трудно сказать, как пришли на Раздолье в дом Тарханова эти полные испытаний дни. Все началось с того, что однажды в местной газете было напечатано, что в Глинске свили себе гнездо бывшие кулаки. Вслед за этим прошел слух, что всех их забрали и выслали в далекие края. Кого именно, Игнат не знал. Но одни говорили, что выслали десять человек, другие считали, что не меньше сотни, а главное, поговаривали, что вообще скоро из Глинска начнут выселять всех, кто самовольно покинул деревню. Игнат не очень-то верил всем этим слухам, он старался не поддаваться тревоге, но вскоре она охватила и его. Это произошло после встречи с Еремеем Ефремовым. Ефремов сказал ему:

— Вот работал кладовщиком — уволили… Не подхожу... Из раскулаченных, в ссылке был.

— Так тебя же вернули... Как же так?

— Узнаешь, когда и тебя выгонят. Не посмотрят, кто прав, кто виноват.

Однажды среди ночи раздался стук в дверь. Лизавета заметалась по дому. Не иначе как за Игнатом приехали. Игнат вышел в сени, открыл дверь. Ждал, увидит военных, а перед ним стоял Афонька Князев. Афонька осенью сдал внаем Лизаветину хату, купил в Раздолье бесхозный домишко и работал тут же от коммунального хозяйства, но на содержании владельцев домов, чем-то вроде санитарного уполномоченного, представителя пожарной охраны и ночного сторожа по главной улице Раздолья.