Татьяна Тарханова

Еремей Ефремов присел на скамейку. Игнат спросил спокойно, будто знал, что рано или поздно они обязательно встретятся в городе:

— Насовсем?

— В Пухляках не жилец я.

— Из Хибин?

— Вернули. Нет у них документов, что я мельницу арендовал.

— А я думал, ты тоже бежал.

— Не успел. Как по тебе стрельбу открыли, такой шум пошел.

— Ранили моего Ваську. А невестка померла.

— В каждой семье что-нибудь да стряслось, — сказал Ефремов и поднялся со скамьи.

— Может, слыхал что-нибудь о Василии?

— Не приходилось.

И больше о прошлом ни слова. Зачем бередить душу, вызывать тревогу, возвращаться к боязливым, настороженным мыслям? В общем, каждый по-своему был доволен: встретились земляки, поговорили, и дай-то бог больше не встречаться.

Но как ни старались пухляковцы отдалиться друг от друга, жизнь упрямо сталкивала их и возвращала к прошлому.

В один из вечеров Игнат увидел в калитке Афоньку Князева. Подвыпивший, слегка пошатываясь, он прошел в сени и крикнул, открывая дверь:

— Эй, хозяин, земляк в гости пришел! — И сунул руку Игнату. — Труд-успех! С колхозным приветом наше вам!

— Ну, здравствуй. — Игнат не ощутил ни волнения, ни испуга. — В комнаты пройдешь или здесь на кухне посидишь? Не обессудь, угощать нечем.

— А зачем мне угощение, — с умилением проговорил Афонька. — Я премного доволен, что своих земляков встретил. Шел это я и думал: «Афонька, да не перепил ли ты? Да и в Глинске ли ты? А может, в Пухляках? Кругом знакомцы: Чухарев, ты вот, Еремей Ефремов. Нет, я так скажу, в единоличестве или в колхозе живет человек, а который богатый, ему везет, а который бедняк, вроде меня, ему не везет. Вот Еремей в единоличестве лучше меня жил? Лучше, сравнить нельзя. А сейчас? Опять лучше. Из Пухляков выслали, в городе живет. Хуже ему стало? Смотри, какую хоромину поднимает. А что у меня, у бедняка? Я в деревне остался. Думал, вот она идет, настоящая жизнь! Коммуна, думал, будет. А сделали колхоз. А колхоз — это опять несправедливость. Разве это справедливо — получай, сколько заработаешь? А ежели у меня силы меньше, ежели я устаю больше? В другой семье трое, и все работники. А у меня шесть ртов, а работник я один.

— И не ахти какой, — не удержался Игнат.

— А хорошо в Глинске, — продолжал Князев. — Зря я, дурак, уехал отсюда. Да мне, как бывшему приказчику наипервейших купцов, иль не дали бы квартиру в каменном доме?

— В деревянном доме лучше. Дух приятней. Строй и ты.

— Пока его построишь, из тебя самого дух выйдет.

— Из меня не вышел.

— Эва, сравнил свою силу с моей. Я еле-еле со своей старухой управляюсь, а ты, говорят, на молодой женился. — И тихо, заговорщицки спросил: — Тебе что же, как и Еремею, освобождение вышло?

— Моя печаль — не твоя забота.

— Тебе видней. Только гляди на Сухорукова не нарвись. Он в городе, и начальство.

Игнат ничего не сказал Лизавете о встрече с Афонькой, и это сразу понял сам Афонька, когда на следующий день он снова пожаловал в дом Тарханова.

— А я к Игнату Федоровичу... Слыхал, у вас продается домишко.

— Продаем, — подтвердила Лизавета. — А вы купить хотите?

— Задумал переехать в город. Из Пухляков я.

— С Игнатом из одной деревни? — обрадовалась Лизавета. — Вот хорошо-то! Идемте, покажу домишко.

— Видел уже.

— Маленький, а теплый.

Афоньке домик нравился. Вернее, не сам домик, а возможность переехать из такого домика на новую квартиру. Начальство — как посмотрит? «Человек из бедняков и живет вроде как в землянке». Но жить в ней будет неплохо. Значит, можно и год, и два подождать. Афонька присел на табуретку.

— Хоть домик, конечно, аховский, но главное, так сказать, принимаю его от знакомых людей. Какую вы цену хотите — не знаю, но мою цену я вам скажу.

— Давайте вашу цену, — согласилась Лизавета. — Может, и торговаться не придется.

— Вы про роток и про платок поговорку знаете?

— Какой платок? — не поняла Лизавета.

— Есть такая пословица: «На чужой роток не накинешь платок». А ведь на свой можно. Так я на свой роток накину платок, а вы за это мне свою избенку отдадите. Такова моя цена.

Лизавета ничего не понимала. О чем собирается молчать земляк мужа? Но смутно почувствовала, что ей и Игнату грозит опасность. Растерянно оглянувшись, словно ища помощи, она спросила: — Может быть, вы зайдете вечером? Игнат Федорович придет с работы.

— Нет уж, как-нибудь без него обойдемся. А вы учтите, что земляки мы с ним. И все мне доподлинно известно. И как его раскулачили, и как он бежал, когда в ссылку повезли. Так как насчет избенки?

Лизавета молчала, стараясь совладать с собой. Снова рушилась ее жизнь, снова тоска и одиночество ждут ее. И снова надежда. Нет, не может быть, чтобы Игнат был раскулаченный. Она готова была броситься на Князева, выгнать его из дома, но вместо этого побежала к Игнату на комбинат. Она вызвала его в проходную, волнуясь, рассказала о приходе Князева.

Игнат взял увольнительную и вместе с женой пошел домой. Афоньки Князева там, конечно, уже не было. Лизавета рассказывала, надеясь, что Игнат скажет: «Вранье все это».

— Ишь, выдумал что! И раскулаченный ты, и сбежал.

Игнат ничего не ответил и повернулся к порогу.

— Ты куда?

— На работу.

Она бросилась к нему.

— Игнатушка, подожди.

— Ждут меня, Лиза.

Она слабо улыбнулась ему и вдруг, отстранившись, закричала:

— Господи, что я наделала! Халупу пожалела. Пусть возьмет. Пусть!

— Ну что ты, что ты, Лизонька?

— Сгубит он тебя. Как же раньше ты мне об этом не сказал?

— Все знать — тяжело жить. А человеку верить надо.

— Беги отсюда, беги, пока не поздно, Игнатушка.

— Тебя с Танюшкой оставить?

— И мы с тобой.

— Нет, никуда я не побегу. Да и куда бежать. Лучше там, где-нибудь в Хибинах, быть человеком, чем в Глинске пуганым зайцем.

На следующий день в обеденный перерыв его окликнула уборщица цеховой конторы:

— Игнат Федорович, вам бумажка. Вызывают вас.

— Знаю, — спокойно ответил Игнат и ничуть не удивился, когда увидел наверху два коротких слова: «Окружной прокурор», а внизу неразборчивую подпись. Было ясно: Афонька Князев донес на него. Ну что ж. Чему быть, того не миновать. И лучше сразу быть сосланным, чем каждый день дрожать от страха, что его могут сослать.

Сзади подошел Матвей. Удивился.

— Что это за повестка?

— Не знаю.

— А может быть, Егора Банщикова разыскали?

— Не похоже... — Игнат опустил голову и, помедлив, проговорил: — Ежели что стрясется со мной, ты не расстраивайся. Главное, худо обо мне не думай.

— Что вы, Игнат Федорович.

— И не поминай лихом, сынок.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Странно, однако именно в ночную пору, когда, казалось бы, человек может забыться от всех своих горестей, к нему приходят самые неожиданные воспоминания и самые тяжелые раздумья. Ночью ничто не отвлекает его от страданий. Ведь ночью он наедине со своими мыслями и как никогда одинок. Не потому ли всю ночь перед явкой в прокуратуру Тарханов не мог сомкнуть глаз. Стоило ли совершать побег, приспосабливаться к новой, непривычной жизни и из мужика превращаться в рабочего, чтобы через три года снова вернуться к тому же, от чего бежал и за что так дорого заплатил: жизнью невестки, кровью Василия и своей великой невзгодой, когда каждый час думаешь о том, что ты беглец, и знаешь, что тебя в любой час могут поймать. И вот этот час пришел. Самый трудный час. Сколько раз можно терять свою семью? Как потерять Лизу? И как потерять Танюшку, которая невидимо соединяет его с прежней жизнью и в то же время принесла счастье, скрепила его любовь с Лизаветой? Но было еще нечто такое, чего он не хотел оставлять, тоже ставшее близким ему, что навсегда вошло в него и без чего он уже не представлял своей жизни.

Когда Игнат вступал в колхоз, ему жалко было отдавать свою землю, своего коня. Но когда ночью его увезли из родных Пухляков, все это было уже не его, и, пожалуй, он больше жалел оставленный на столе еще теплый медный самовар, чем землю, которую он взять с собой не мог и с которой он уже распростился раньше. О колхозе он просто не думал. Он слишком мало вложил в него своей силы, а, как известно, ценности души тоже создаются трудом. Но здесь, в городе, он построил вместе с другими огромный комбинат огнеупоров, здесь он был каталем, землекопом, каменщиком, и здесь он стал слесарем по монтажу большого и сложного оборудования. И как же ему не думать о том, что сделано его руками, что дало ему новый хлеб и новую жизнь? Даже то, что еще вчера вызывало в нем снисходительное, насмешливое отношение, все эти ударные бригады, соревнование, вывешиваемые в цеху показатели выработки каждого рабочего — все это, с чем он должен был проститься, стало вдруг близким и очень важным. Многое он должен оставить и уйти неведомо куда, может быть в те же Хибины. Ему казалось, что туда он уже ушел, а вот теперь его будет догонять собственная тень. Жизнь потеряла для него свою реальную ощутимость. Как мог он, человек основательный и проживший столько лет, человек, знающий жизнь, оказаться в таком положении? Неужели все произошло из-за Находки? Он спрашивал себя и иного ответа не находил. Судьба человека представлялась ему полной жестоких случайностей.