Татьяна Тарханова

Игнат шел с работы с Матвеем. Тот оживленно говорил:

— Ведь как здорово получилось, Игнат Федорович. В первый же день завязалось такое соревнование.

— Ничего хорошего нет в этом, — хмуро отвечал Тарханов. — Заместо того, чтобы ударить по некоторым личностям, мы их подняли.

— Что ни говори, а Банщиков первый откликнулся на наш вызов. Ну почему вы против него?

— Этого я тебе объяснить не могу.

— Но почему?

— Помнишь, что сам говорил насчет слепых и зрячих, и не приставай.

— Думаете, не выполнит своего обязательства?

— Ничего я не знаю, — отмахнулся Игнат. — Лучше бы не связывался я с тобой.

Тарханов, конечно, не думал отступать. Но в искренность Егора он не верил и не хотел верить. Ну кто такой Егор, как он мог попасть на большую дорогу, а с большой дороги на стройку? Сбежавший из деревни кулак? Нет! От него землей даже не пахнет. Может, лавочник, деревенский, вроде Крутоярского? Нет, тоже не похож. Хоть бы разок словцом каким-нибудь торговым, лавочным обмолвился. Знает он этих недомеровых, недовесовых, недодаевых. Стало быть, Егор — тюремный житель. Но что довело его до тюрьмы? И тут каким-то особым чутьем солдата гражданской войны, умеющего с лету понимать, кто перед ним — дезертир, зеленый, снюхавшийся с беляками или сам беляк, — Игнат распознал истинное нутро Банщикова. Не иначе как бывший зеленый. Не городской, не деревенский, а лесной. И бандитская хватка оттуда идет. Игнат торжествовал. То, что видит он, никто не видит. Настоящего врага не видят. А еще называют себя зрячими. Нет, вы у мужика учитесь распознавать людей. Мужик хоть неученый, но чует лучше ученого.

А Матвей Осипов, не подозревая, о чем думает Тарханов, по-прежнему восторженно рассуждал:

— В нашем человеке общественное всегда берет верх над личным.

— Да ну тебя, — выругался Игнат. И подумал: «Что же это такое?» И если раньше он просто остерегался Егора, то теперь почувствовал перед ним страх.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Игнат и Матвей вместе работали, вместе ходили обедать в столовую и часто вместе возвращались с работы домой: Матвей в общежитие, Игнат к Лизавете. Как-то Игнат сказал:

— Жалко, у Лизаветы маленькая халупа, а то бы я тебя в квартиранты взял.

Теперь, когда они сдружились, все то, что раньше вызывало у Тарханова усмешку, лишь подчеркивало достоинство Матвея. Собой невелик, а крепок. В чем только душа держится, а попробуй, выбей ее из него, сам скорей дух испустишь. И мозговит — во всем разбирается. Это, конечно, не мешало Тарханову спорить с ним, иной раз даже обругать: «Ну ты, зрячий!» Но то, что Матвей стал ему как бы за сына, этого он не скрывал. Нет, он Василия не забыл. Только где Васька? А любить отцовской любовью тоже хочется. Хочется чувствовать, что рядом с тобой парень, который смотрит на тебя сыновними глазами. Да и знал теперь Игнат Матвея, пожалуй, не хуже, чем собственного сына. И все же многое не мог понять в нем. Настойчив, с характером парень. Смотри, как завернул работу на две тачки. А за себя постоять не может. Подъемные не выплатили — каких-то там не хватило бумажек, — даже жаловаться не стал. А эта история с выброской грунта? Ему, Игнату, поставили в наряде пятьдесят кубометров, а Матвею всего тридцать. Куда девались двадцать? Что он, съел их? Ясно, ошибочно записали соседу по участку — Архипу, прозванному Медведем за огромный рост, могучую силу, а главное, за покачивающееся на коротких ногах громоздкое медвежье тело. Архип помалкивает. Деревенский, рад, что перепало. Не скажи ему — не отдаст. Игнат сказал. И когда Архип принес деньги, Матвей не сразу взял. Игнат не понимал, откуда Матвей такой? Но чувствовал: такого оберегать надо. Высокой души человек. Да ведь высокой душе нужны широкие плечи. И ноги, чтобы на земле крепко стояли.

Жизнь Игната была полна противоречий, от которых не спрячешься ни за стенами Лизаветиной халупы, ни за почетом, которым его окружили как лучшего каталя и землекопа. В газетах писали, что скоро, очень скоро последние единоличники вступят в колхоз, что государство заготовило куда больше хлеба, чем раньше, до коллективизации, и Тарханов не сомневался, что так оно и есть. Но многое из того, что он знал, в газетах не писалось: о бегстве людей из деревни, о недороде и бесхлебице на юге, о трудной мужицкой душе, которая не всегда принимала колхозную жизнь. Его радовали вести о хлебозаготовках — не останется Глинск без хлеба, и в то же время рассказы о неурядицах в колхозах вызывали чувство злорадства. Вот выгнали из колхозов таких людей, как он, — какие же могут быть порядки?

Жизнь сбивала Игната с толку. Он видел, что вместе с колхозами в одну деревню пришло богатство, а в иную — разорение, одним она принесла радость, другим — горе. А что ему, кроме изгнания, дал его колхоз? Казалось, испокон веков тихо и мирно было в деревне. И вдруг все пошло вверх дном, сбилось с пути. И двойственное, противоречивое отношение к деревне вызывало у него такое же отношение и к комбинату. Всякие неполадки — задержки с ремонтом тачек, инструментом, арматурой — неизбежно вызывали в нем насмешку. «Ну и хозяева! Взялись строить вон какую махину, а в бумажках запутались». Но работал он на стройке самым добросовестным образом. И не потому, что хотел скорее обеспечить будущие мартеновские и доменные печи огнеупором. Иначе он работать не мог.

Чувство внутреннего разлада особенно беспокоило Игната в дни выдачи премии. Не зарплаты, а премии. Он получал ее каждый месяц за перевыполнение норм. И это вызывало ощущение горького стыда. «Они неведомо куда загнали твоего сына, на их совести смерть твоей невестки, а ты получаешь от них премии. Вот так отец!» Но при всем этом он чувствовал, что в его сомнениях нет основательности. Такова была его крестьянская натура. Она требовала оплаты за труд, и если ее получали другие, то не было причины отказываться и ему. Впрочем, он не только считал своей обязанностью получать за всякую работу. Не работали — все равно поплачивай! И он был до злости доволен, когда получал эти простойные деньги. Так и надо плохим хозяевам. Сами же выдумали свои законы. Платить за то, что сработано, и за то, что сидели и ни черта не делали! Но не было в нем злобы на жизнь, желания отомстить за гибель невестки, за сына, за себя. В недавнем прошлом существовал Игнат Тарханов, которого несправедливо выслали из Пухляков, обидели, превратили в беглеца. И был другой Игнат Тарханов, которому дали работу, о котором заботятся и даже оказывают почет, как рабочему человеку. Одного Тарханова в нем бьют, а другого пестуют. В общем, получалось так, что все, что делалось вокруг, было для таких, как он, но не для него. И если вообще забыть того Игната, который бежал из обоза раскулаченных, то он, Игнат Тарханов, — ничего не скажешь — настоящий человек!

И личная жизнь Игната оказалась вдруг полна противоречий. Жизнь человека — это прежде всего семья. А он как живет? Лизавета хотя и любит его, но не жена. Нет, она не против, чтобы стать его женой. И ему женщины лучше не надо. Но вот беда. Не один месяц прожили, а Лизавета не понесла. И раньше не было у нее детей. А какая же это семья без детей? Но разве может он уйти от той, которую любит и которая приютила его в эту тревожную, трудную пору? Он знал, чего нельзя делать, но не знал, что надо делать...

Летним вечером прямо с комбината он зашел в Дом малютки. Танюшка, вот кто устроит его жизнь. Ради нее есть смысл построить новый дом, она сделает вполне оправданным его брак с Лизаветой и сохранит ему Лизавету. Как он раньше об этом не подумал?

Ему принесли девочку в сад.

Какая у него внучка! Чернявая, вся в мать. Нет, не только в мать. Она и в Василия, значит, и в него, в деда. Такая же размашистая бровь и глазенки серые, с грустинкой смотрят не на тебя, а куда-то далеко. Он подхватил ее, осторожно поцеловал под ушко, в черные завитки волос, и счастливо засмеялся.

— Скоро дома будешь жить...

За ужином Игнат сказал Лизавете: