Страница 38 из 53
Боялись ли, что Государь догадается о серьезном положении, не знаю, но стали торопить его уехать на фронт, чтобы потом совершить величайшее злодеяние. 19-го или 20 февраля к Государю приехал Великий Князь Михаил Александрович и стал доказывать ему, что в армии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском, и так долго отсутствует из Ставки. После этого разговора Государь решил уехать. Недовольство армии казалось Государю серьезным поводом спешить в Ставку, но одновременно он и Государыня узнали о других фактах, глубоко возмутивших их. Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол, сэр Бьюкэнен, принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с Великими Князьями. Государь добавил, что он намерен послать телеграмму королю Георгу с просьбой, воспретить английскому послу вмешиваться во внутреннюю политику России, усматривая в этом желание Англии устроить у нас революцию и тем ослабить страну ко времени мирных переговоров. Просить же об отозвании Бьюкэнена Государь находил неудобным: «это слишком резко», как выразился Его Величество.
16-го февраля, накануне отъезда Государя, у меня обедали два или три офицера Гвардейского Экипажа, приехавшие с фронта и моя подруга, госпожа Дэн. Во время обеда я получила записку от Императрицы, которая приглашала нас всех провести вечер у Их Величеств. Государь пришел очень расстроенный. Пили чай в новой комнате за круглым столом. На другой день утром, придя к Государыне, я застала ее в слезах. Она сообщила мне, что Государь уезжает. Простилась с ним по обыкновению в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовившихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается не на долго, что через десять дней вернется. Я вышла потом на четвертый подъезд, чтобы увидеть проезжавший мотор Их Величеств. Он промчался на станцию при обычном трезвоне Федоровского собора.
Мне в этот день очень нездоровилось. Проводив Государя, я легла, написала Государыне, что не могу придти к чаю. Вечером пришла Татьяна Николаевна с известием, что у Алексея Николаевича и Ольги Николаевны — корь. Заразились они от маленького кадета, который приезжал играть с наследником десять дней тому назад. Мы с Императрицей долго сидели в этот день у детей, так как у Ольги Николаевны было воспаление уха. Кадет подозрительно кашлял и на другой день заболел корью. Для себя я не верила в возможность заразы. Несмотря на сильный жар, на другой день, 22 февраля, я превозмогла себя и встала к обеду, когда приехала моя подруга Лили Дэн. Вечером Императрица с девочками пришла к нам, но у меня сильно кружилась голова, и я еле могла разговаривать. На следующий день Императрица нашла, что у меня появились подозрительные пятна на лице, привела доктора Боткина и Полякова, которые определили корь в очень сильной форме; заболела и Татьяна Николаевна. Дорогая Императрица, забыв все свои недуги, одев белый халат, разрывалась между детьми и мною.
В полусне я видела Государыню постоянно возле моей постели: то она приготовляла питье, то поправляла подушки, то говорила с доктором. Подозрительно стали кашлять Мария и Анастасия Николаевны. В полузабытье я видела родителей и сестру, и помню, как долетали до меня их разговоры с Государыней о каких то беспорядках и бунтах в Петрограде, но о первых днях революции и восстании резервных полков ничего не знала. Знаю одно, что несмотря на все происходившее, Государыня была вполне спокойна и мужественно выслушивала все доходившие до неё известия. Когда моя сестра пришла и рассказывала Государыне происходившее в Петрограде, говоря, что пришел всему конец, Императрица только улыбнулась и старалась успокоить мою сестру.
Ее величество рассказывала, что преданный им Великий Князь Павел Александрович первый привез ей официальное известие о революции… Революция в стране во время мировой войны!.. И тут Ее Величество не потеряла присутствие духа. Сознавая, что ничего спасти нельзя, она никого из министров не вызывала и к посольствам с просьбой о защите её и детей не обращалась, а с спокойствием и достоинством прощалась с приближенными, которые понемногу все нас покидали. Одни из боязни за себя, других же арестовывали. Уехал граф Апраксин, генерал Ресин, ушли флигель-адъютанты, слуги, офицеры и, наконец, полки. После каждого прощания Государыня возвращалась обливаясь слезами. Ушли от меня сестра милосердия, санитар Жук и доктора лазарета; спасались все кто мог. Императрица не теряла голову, всех успокаивала, за всеми ходила, всех ободряла. Никто не слышал от неё слова ропота.
Никогда не забуду ночи, когда немногие верные полки (Сводный. Конвой Его Величества, Гвардейский Экипаж и Артиллерия) окружили дворец, так как бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко Дворцу. Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько, завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец. И, может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не Государыня и её храбрая дочка, которые со спокойствием до 12 час. обходили солдат, ободряя их словами и лаской, забывая при этом смертельную опасность, которой подвергались. Императрица сказала моей матери: — «Я иду к ним не как Государыня, а как простая сестра милосердия моих детей». Выйдя на подъезд, Императрица вспомнила, что я могу услышать, как полки отвечают на её приветствие (от меня еще Государыня скрывала происшедшее) и приказала камердинеру сказать мне, что полки ожидают прибытия Государя… Даже в такую минуту, она меня не забыла.
На следующий день полки с музыкой и знаменами ушли в Думу, Гвардейский Экипаж под командою Великого Князя Кирилла Владимировича. Те же полки, те же люди, которые накануне приветствовали Государыню: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» — Караулы ушли; по дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивая у оставшихся слуг объяснение. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им его показали. Императрица продолжала оставаться спокойной и говорила, что опасается только одного: чтобы не произошло кровопролития из-за Их Величеств.
Три дня мы не знали, где Государь. Наконец, пришла телеграмма, в которой он просил, чтобы Её Величество и дети поехали к нему. В то же время пришло от Родзянки, по телефону «приказание» Её Величеству с детьми выехать из Дворца. Императрица ответила, что никуда ехать не может, так как это для детей грозит гибелью; на что Родзянко ответил: «когда дом горит — все выносят!» О предполагаемом отъезде Императрица пришла сказать мне вечером, она советовалась с доктором Боткиным, как перевезти меня в поезд; врачи были против поездки. Мы все-таки приготовились ехать, но ехать не пришлось.
Во время этих тяжких переживаний пришло известие об отречении Государя. Я не могла быть с Государыней в эту ужасную минуту и увидела ее только на следующее утро. Лили Дэн рассказывала мне, как Великий Князь Павел Александрович приехал с этим страшным известием и как после разговора с ним Императрица убитая горем, вернулась к себе и г-жа Дэн кинулась ее поддержать, так как она чуть не упала. Опираясь на письменный стоя, Государыня повторяла: «abdiqué» (Лили не говорила тогда но английски). «Мой бедный, дорогой, страдает совсем один… Боже, как он должен страдать!» Все сердце и душа Государыни были с её супругом; она опасалась за его жизнь и боялась, что отнимут у неё сына. Вся надежда её была на скорое возвращение Государя: она посылала ему телеграмму за телеграммой, умоляя его вернуться как можно скорее. Но телеграммы эта возвращались ей с телеграфа с надписью синим карандашей, что «место пребывания адресата неизвестно». Но и эта дерзость не поколебала её душевного равновесия. Войдя ко мне, она с грустной улыбкой показала мне телеграмму, но, посмотрев на меня, пришла в раздражение, что я узнав об отречении Государя от моих родителей, обливалась слезами, раздражалась не тем, что я плакала, а тем, что родители не исполнили её волю, так как накануне она просила их не говорить об этом, думая сама подготовить меня. Но оставшись одна Императрица ужасно плакала. «Мама убивалась», — говорила Мария Николаевна, — «и я тоже плакала; но после ради мамы, я старалась улыбаться за чаем».