Страница 21 из 53
Утром получаю письмо от Лелички[183].
«Боюсь за старца. Боюсь. Они — епископ Гермоген и Илиодор, как черные вороны… Черные вороны хотят клевать чистое тело. Боюсь, могут пролить кровь. Сделай все, чтобы примирить их. Разорви свое сердце, но не дай свершиться между ними ужасному! Жди меня к вечеру».
Это письмо — сумбур и страх, как и все, чем живет в последнее время Леличка. Оно меня напугало. Но я не знала, в какую сторону направить свое наблюдение.
Говорила с Александром Эриковичем.
Он сказал:
— Не пугайтесь и, главное, не пугайте Саны. Эта Ольга Владимировна всегда что-то выдумывает. Во всякой случае, весь день будем иметь за ними наблюдение.
Старец был у Головиных[184]. Мама звонила мне, что Илиодор приехал, говорил со старцем. Беседа мирная. Дружно обсуждали. Поехали в Ярославское подворье, где ждал епископ Гермоген. Старец доволен.
Выслушав это сообщение, Мама успокоилась. Думала, Александр Эрикович прав. Леличка преувеличивает. Они сговорились, значит — все хорошо. Успокоилась, хотя в душе не доверяла Илиодору. Но, думала я, он боится старца, а потому смирится и убедит епископа Гермогена тоже смириться. Их, конечно, терзает зависть к старцу. Но они должны смириться.
Когда приехал старец, мы все поняли.
Я омывала его ноги слезами. Как они смели! Как смели!
Били… истязали… могли убить…[185] И только испугались Божьего суда…
Когда они подняли руки на старца, он, старец, сказал:
— Да будет воля Твоя!
И рука епископа Гермогена повисла, как плеть.
Свершилось нечто страшное. Они пошли открытым бунтом против старца и против Папы и Мамы. Знают ли они, какая судьба их ждет?[186]
Леличка, обливая слезами руки старца, шепчет все то же:
— Примирите, примирите их… Или случится большое горе! — Старец говорит:
— Поздно. Я еще надеялся на то, что они поймут… что им без меня нельзя… А они, вот, не понимают… Думали, убьют Григория — к Маме пройдут… Врут, проклятые!
Когда вечером пришел Илиодор, этот бунтовщик, этот одержимый гордостью и злобой дьявольской в смиренной одеянии монаха, то я молила Бога:
— Всели в меня, Господи, дух смирения, не Дай нанести оскорбление принявшему сан!
И, когда он заговорил, я отошла к окну, боялась на него смотреть. А когда старец сказал, указывая на Илиодора: «Заманили и хотели убить… Крестом… крестом убить», то я почувствовала, что готова броситься… рвать… терзать…
И когда Александр Эрикович поднял свой кулак[187], я вспомнила его слова:
— Этой рукой сам 80 революционеров казнил!
Да, я знаю, что Александр Эрикович умеет отстаивать друзей Папы и Мамы…
Очевидно, о том же подумал и Илиодор, глядя на кулак Александра Эриковича, потому что голос его стал тише, когда он стал пробираться к двери.
Смиренный схимник, одержимый бесовской гордостью, — о, как я его ненавижу! И нет таких мучений, которые могли бы искупить его грех перед старцем. Знал ли он, понимал, на кого поднял свою руку?
Когда он ушел, старец мрачно поник головой.
— Не хотел с ним войны. Пожалеть его хотел… А он сам… сам себе яму копать хотел…
Вскоре все разъехались.
Я осталась со старцем. И он тихо сказал:
— Аннушка, они не меня, а Папу… Маму оскорбили… И я рад за них пострадать… Но зачем они такую злобу имеют?
И его святые глаза покрылись такой любовью… такой лаской ко всему миру…
10 мая.
Леличка не хочет успокоиться:
— Пойми, они оба, оба — лучшие сыны …[188] бес искуситель…
Она вся, как в огне, горит. Написала Маме:
«Сестра Александра, моя госпожа и царица. Стань между ними, соедини их руки, и да будет между ними мир и любовь. Они, вот, не могли понять — все, и даже и Аннушка, — что они оба — Илиодор и Григорий — братья во Христе, лучшие сыны церкви… и от войны между ними может случиться страшное шатанье трона… Шатанье трона! Царица, помири их!»[189]
Мама очень любит Лелю. Но это письмо ее огорчило.
— Не могу, — сказала она, — протянуть руки тому, кто оскорбляет в лице нашего друга Григория меня и Папу. Нет у меня к нему любви, а без любви, что я могу для него сделать?
Борьба разгорелась. И теперь уже никто, никто не может их примирить. И Илиодор, и Гермоген, оба уже связанные по рукам и ногам и лишенные царской милости, не сдаются, чего-то ждут…
Старец говорит:
— Илиодорка хочет скинуть клобук[190]. И возьмет топор… Он как Пугачев… Думает собрать рубойную[191] рать и пойти на царя и православную церковь. Он об этом только и помышляет. Да Господь по иному рассудил… Пришел Григорий и смирит беса, смирит!..
И я знаю и верю, что старец смирит их. И душа моя радуется этой победе святого над нечистивыми. Но тяжело то, что весь муравейник взбудоражился. Вот, пишет Бадмаев Папе: знает ли Папа о том, что произошло между епископом Гермогеном, Илиодором и старцем? А произошло, мол, такое, что они хотели заставить его, святого друга нашего, дать клятву в том, что он никогда не переступит порога дворца, не пойдет ни к Папе, ни к Маме.
Папу это письмо очень рассердило.
— Кто просил, — говорит он, — епископа Гермогена и Илиодора оберегать наш царский покой?
Он, Папа, усматривает в этом бунт, желание стать между Папой и церковью…
Мама вполне разделяет мнение Папы.
Дальнейшая судьба бунтовщиков предрешена.
19 июля — 17.
Были Марков[192] и этот несчастный Римский-Корсаков[193]. Я затруднилась бы сказать, почему эти люди вызывают во мне брезгливое чувство. Клопы поганые! И, тем не менее, приходится не только выслушивать, но считаться с ними. Цель их, как они все говорят, это сберечь отечество и спасти Папу и Маму. А для того нужны деньги и только деньги.
Марков требует, чтобы ему дали 50 000 руб. на газету.
— Эта газета, — говорит он, — будет бороться со всеми левыми группами. И, кроме того, через эту газету можно подготовить общественное мнение к будущим выборам.
Римский-Корсаков просил для той же цели 20 000 руб. Газета предполагалась в Твери.
— Там, — говорит он, — кругом фабрики и заводы. Рабочие в большинстве под влиянием революционеров. Наших агентов мало. Да и не имеют успеха.
Он полагает, что только хорошая правая газета может поднять настроение среди рабочих.
— В такой газете, — говорит он, — мы укажем на опасность от увлечения революционными теориями. Кроме того, можно кое-что рабочим обещать…
Одним словом, все они тем или иным путей добиваются денег.
Говорила старцу о том, что они были у меня.
— Вот пролазы! Узнали дорожку! Думали без меня, Григория Ефимовича, обойтись. А ты вот что скажи: я сказал, что об газете подумаю. А я пощупаю Побирушку; он на этот счет хороший глаз имеет. А думаю, что их придется гнать: потому — деньги у них по карманам затеряются, а толку не будет.
20 июля.
Срочно приезжал кн. Мещерский[194].
— Знаю, — говорит, — о чем хлопочут правые… Хотят свою газету.
Но, по его словам, эти газеты не только не достигают цели в смысле поднятия престижа Папы и Мамы, но, положительно, роняют таковой. Он говорил о газете, которая издается правыми в Петербурге. На газету тратятся большие суммы, а ее даже бесплатно дикому не навяжешь[195].
183
Ольга Владимировна Лохтина, жена д. с. с. инженера, одна из наиболее исступленных поклонниц Распутина (а позднее — Илиодора), кончившая сумасшествием
184
Мать и дочь Головины — ревностные поклонницы Распутина.
185
16 декабря 1911 г. епископ Гермоген, Илиодор и несколько священников, пригласив Распутина в Ярославское подворье, потребовали от него, чтобы он прекратил свои посещения царского дворца. Произошла ссора, перешедшая в побоище, во время которого еп. Гермоген бил Распутина по голове нагрудным крестом. В избиении Распутина деятельное участие принимал и благочестивый Митя Козельский. Священник Восторгов, известный деятель Союза Русского Народа, рассказывая со слов епископа Гермогена, что Митя Козельский в разгаре побоища пытался даже оскопить «старца» ножницами.
186
8 января 1912 г. синод постановил лишить епископа Гермогена епископства и сослать его в Жировецкий монастырь в Литве, а Илиодора заточить в исправительный монастырь во Флорищеве, Владимирской губернии. Илиодор подчинился решению синода не сразу и некоторое время скрывался у д-ра Бадмаева. Там-то у него и зародилась мысль написать свою знаменитую записку о Распутине, предназначавшуюся Николаю и напечатанную два года спустя, с большими сокращениями, в газетах в России и за границей. Илиодор рассчитывал, что Николаю передаст эту записку Бадмаев. Но Бадмаев на это не согласился и лишь пообещал ему передать ее дворцовому коменданту, В. А. Дедюлину, с тем чтобы Дедюлин передал ее по назначению. («Святой чорт», «Голос Минувшего». Март 1917). Покровительствуя Илиодору, Бадмаев вел в то же время (весьма, впрочем, осторожно) кампанию против Распутина. Очевидно, тибетский врач недооценивал в данном случае сил «старца» и слишком доверял счастливой звезде Илиодора. Позднее Бадмаев исправил свою ошибку и без колебаний перешел в лагерь Распутина. (В. П. Семенников. «За кулисами царизма». Архив тибетского врача Бадмаева. Госуд. Изд. 1925).
187
А. Э. Пистолькорс участвовал в 1905 г. в подавлении революционного движения в Прибалтийском крае. Вспоминая об этом вечере, Илиодор пишет: «Я сидел и молчал, ища глазами какой-нибудь предмет подороже и поудобнее, чтобы, в случае нападения на меня, запустить им во всю лезшую на меня компанию. И думая: «С бабами-то я расправлюсь одним маленьким креслом. Как махну им, так и разбегутся все. Но вот Пистолькорс, драгунский офицер, с сильными большими кулаками — как с ним-то справлюсь? Ведь он храбрый и жестокий, он, по его собственный словам, во время революции один своими руками повесил 85 латышей в Прибалтийском крае» (О. Труфанов. «Святой чорт»).
188
Пропуск.
189
Илиодор рассказывает: «Когда старец, обличенный мной, сослал меня во Флорищеву пустынь, то О. В. Лохтина, не теряя надежды на мое примирение с отцом Григорием и на восстановление прежней компании для управления, как она выражалась, двором, несколько раз приезжала во Флорищеву пустынь. Я ее до себя не допускал, а только из окна перечислял подвиги отца Григория и просил ее бросить его и возвратиться в семью. Она никогда ничего мне на это не отвечала. Приезжая в пустынь, она ходила вокруг моей кельи, забиралась на стену, на крышу дома, и все кричала одно и то же: «Илиодорушка, красное солнышко!» Монахи думая, что у меня с ней были грешные отношения, смеялись, а стражники буквально истязали несчастную генеральшу. Таскали ее за волосы, босые её ноги разбивали сапогами до крови, потом сажали в экипаж и увозили в Гороховец. Она никогда не сопротивлялась, притворяясь мертвой» (С. Труфанов. «Святой чорт»).
190
В тексте ошибочно — «каблук». Полгода спустя (8 мая 1912 г.) Илиодор, находясь в заточении во Флорищевской пустыни, подал в синод прошение о снятии с него сана, что синод и сделал 17 декабря 1912 г., однако, не но его просьбе, а по суду — за отречение и за то, что он «усомнился в спасительном воскресении Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». После снятия сана Илиодор полтора года жил у себя на родине, на хуторе Большой, в станице Мариинской Донской Области. Туда же переселилась и Лахтина, но, по словам Илиодора, он ни разу её не принял (С. Труфанов. «Святой чорт»).
191
Так в тексте.
192
Николай Евгеньевич Марков-второй (род. в 1866 г.), гражданский инженер, член Госуд. Думы 3 и 4 созыва от Курской губ. Крайний правый. В 1905 г. организовал в Курске «Партию Народного Порядка», слившуюся в 1907 г. с Союзом Русского Народа, в которой Марков состоял членом центрального комитета; член Союза Михаила Архангела.
193
Александр Александрович Римский-Корсаков (род. в 1850 г.), шталмейстер, сенатор, член Госуд. Совета, деятель монархических организаций, председатель «Русского Собрания» — аристократической группы «Союза Русского Народа».
194
Князь Владимир Петрович Мещерский (1838–1914), камергер, издатель Петроградского еженедельного журнала «Гражданин».
195
«Земщина», издателем которой был Глинка-Янчевский, или же «Русское Знамя» (издатель д-р Дубровин).