Страница 7 из 69
Когда юноша стоял на пороге с вещевым мешком за спиной, до того переполненный восторженными предвкушениями, что печаль разлуки с домашним очагом уже не умещалась в его сердце, он увидел, что по морщинистым щекам матери медленно катятся две слезы.
И все-таки она разочаровала его, ни слова не сказав о возвращении со щитом или на щите. Он заранее настроился на трогательную сцену. Он даже приготовил несколько фраз, которые, по его мнению, должны были прозвучать очень красиво. Но она расстроила его планы. Она ожесточенно чистила картошку и говорила:
— Смотри, Генри, береги себя на войне, смотри береги себя. И зря ты думаешь, что можешь одним махом всех мятежников перебить. Не можешь ты этого. Ты еще совсем несмышленый парнишка, а таких парнишек там тьма тьмущая, так что помалкивай и делай что тебе прикажут. Я-то знаю тебя, Генри.
Я тебе связала восемь пар носков, Генри, и положила лучшие твои рубашки, чтобы моему сыночку было тепло и хорошо, не хуже, чем другим солдатам. Как порвешь их, так сразу отсылай мне, я их зачиню.
И товарищей себе выбирай подумавши. В армии много дурных людей. Они там совсем сбились с толку, и им по душе верховодить молоденькими парнишками, которые в первый раз из дому уехали и без материнского присмотра остались, и они учат их пить и ругаться. Ты держись от них в стороне, Генри. И смотри не делай ничего такого, чтобы тебе передо мной стыдно было, когда я узнаю. Ты всякий раз думай, что я смотрю на тебя. И ничего худого тогда с тобой не случится.
И всегда помни, сынок, о своем отце, помни, что он спиртного в рот не брал и редко когда сквернословил.
Не знаю, Генри, что мне еще сказать тебе… Только не вздумай, сынок, ради меня от чего-нибудь увиливать. Если уж случится так, что тебе или на смерть идти, или что-нибудь бесчестное сделать, так ты поступай, как тебе совесть велит, потому что на многих женщин свалилась теперь такая беда, и господь не оставит нас в нашем горе.
Не забудь о носках и рубашках, сынок. И еще я положила тебе банку черносмородинного варенья, оно ведь твое любимое. До свидания, Генри. Береги себя и будь хорошим мальчиком.
Слушая ее, он, конечно, еле сдерживал нетерпение. Он ждал совсем другого, и пока она говорила, по его лицу было видно, что он недоволен. Попрощался он с каким-то чувством облегчения.
Но у калитки он все-таки оглянулся и увидел, что мать стоит на коленях среди картофельной шелухи. Поднятое к небу загорелое лицо было залито слезами, исхудалое тело дрожало. Ему вдруг стало стыдно за себя, и он ушел, повесив голову.
По дороге он завернул в школу — повидаться перед отъездом с друзьями. Они окружили его, полные удивления и восторга. Он чувствовал, какая пропасть отделяет его от них, и сердце его наполнялось тихой гордостью. Он и те его товарищи, которые надели синие мундиры, в один день стали необыкновенно значительными, и это было очень приятное ощущение. Они пыжились, как индюки.
Какая-то светловолосая девушка ужасно издевалась над его воинственным задором. Зато там была другая, темноволосая, и он пристально смотрел на нее, и ему показалось, что она притихла и погрустнела при виде его синего мундира и бронзовых пуговиц. Выйдя из школы в дубовую аллею, он оглянулся и увидел, что девушка стоит у окна и смотрит ему вслед. Она сразу отвела глаза и стала смотреть на небо сквозь ветви высокого дуба. Он заметил, как смущенно и потешно она вскинула голову. Потом он часто думал об этом.
По дороге в Вашингтон он чувствовал себя на верху блаженства. Везде их так кормили и так ими восхищались, что юноша и вправду поверил, что он — герой. Их поили кофе и до отвала кормили хлебом, холодным мясом, соленьями, сыром. Девушки ласково улыбались, старики хлопали по плечам, и он ощущал, как растет в нем воля к свершению воинских подвигов.
Кружными путями, беспрестанно останавливаясь, они добрались до места назначения, а потом потекли месяцы однообразной жизни в военном лагере. Он думал, что настоящая война — это кровавые бои с короткими передышками, чтобы солдаты могли поспать и поесть. Но с той поры, как полк прибыл на фронт, они стремились только к одному: как-нибудь согреться.
Мало-помалу он вернулся к прежним своим убеждениям. Битвы, достойные древнегреческих героев, отошли в прошлое. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты, а может быть, просто материальное благополучие держит страсти в узде.
Он научился относиться к себе как к незаметному участнику огромного парада синих мундиров. Он должен был по возможности заботиться о собственных удобствах — остальное его не касалось. В качестве развлечения он мог вертеть пальцами и гадать, чем набиты головы генералов. Кроме того, была муштра, и муштра, и смотры, и опять муштра, и опять смотры.
Неприятельские силы представлялись ему только в виде дозорных на том берегу реки. Эти загорелые, философски настроенные парни время от времени задумчиво палили в синемундирных дозорных. Когда их потом распекали за это, они обычно от души раскаивались и клялись всеми своими богами, что ружья выстрелили сами собой, не спросись хозяев. Стоя однажды ночью в дозоре, юноша перекинулся несколькими словечками с одним из них. Вражеский дозорный был слегка обтрепан, так искусно сплевывал, что всякий раз попадал точно между носками башмаков, и обладал неограниченным запасом безмятежной, детской самоуверенности. Юноше он понравился.
— Янки, ты парень что надо, — сказал дозорный, и эти слова, услышанные в ночном безмолвии, заставили его на мгновение пожалеть о том, что идет война.
Бывалые солдаты наперебой рассказывали ему всякие истории. Они говорили об устрашающих ордах бесшабашной солдатни, о полчищах усачей в серых мундирах, которые ругались на чем свет стоит, с неслыханной отвагой жевали табак и, подобно гуннам, все сметали на своем пути. Другие повествовали о голодных оборванцах, которые палили из ружей просто с отчаяния. «Да они на самого черта набросятся, только бы вещевым мешком разживиться! При эдакой голодухе им долго не продержаться!» После таких рассказов юноше начинали мерещиться обтянутые окровавленной кожей скелеты, на которых болтались дырявые, выцветшие мундиры.
Все-таки он не совсем доверял бывалым солдатам, потому что они любили постращать желторотую молодежь. Они все время толковали о выстрелах, дыме, крови, но как тут разобраться, где правда, а где ложь? Они то и дело обзывали его сопляком, и полностью полагаться на их слова не следовало.
Так или иначе, но он уже начал понимать, что судить противника нужно не столько по внешности, сколько по решимости сражаться, а эту решимость никто и не пытался отрицать. Юношу заботила более серьезная проблема. Он сосредоточенно размышлял над ней, лежа на своей койке. Он пытался с математической точностью доказать себе, что не удерет с поля боя.
До сих пор такая мысль ни разу не приходила ему в голову. Многое в жизни он принимал на веру, считая, что из любой переделки сможет выйти победителем, и не задумываясь, какими путями и средствами достигнет этого. Но тут речь шла о чем-то очень для него важном. Он вдруг понял, что в разгаре боя может дезертировать. Он вынужден был признаться, что понятия не имеет о том, как будет вести себя в сражении.
Еще совсем недавно он не допустил бы этой мысли даже на порог своего сознания, но теперь от нее уже нельзя было отмахнуться.
Он испытывал нечто похожее на панический страх. Чем яснее рисовался ему бой, тем отчетливее он видел, какие ужасы ему предстоит там изведать. Он никак не мог представить себе, что будет стойко держаться среди опасностей, крадущихся к нему со всех сторон. Тщетно пытался он вернуться к своим мечтам о героях со сломанными шпагами; во мраке надвигающейся грозы он чувствовал, что все это — пустые бредни.
Он вскочил с койки и начал беспокойно расхаживать по лачуге.
— Боже милостивый, что это со мной делается? — вслух спросил он.
Он понимал, что в час испытания те правила, по которым он собирался жить, ему не помогут. Бесполезным оказалось и все, что он знал о себе. Он стал неизвестной величиной. Придется ему снова, как в ранней юности, ставить над собой опыты. Нужно собрать побольше сведений о себе и быть все время начеку, иначе эти неведомые ему самому свойства навеки опозорят его.