Страница 55 из 69
Грохочущей, сверкающей массой батарея разворачивалась на правом фланге. Бешеный стук копыт, крики ездовых, проклятия и поощрения, понукания и угрозы и, наконец, грохот колес и блеск приподнятых стволов орудий приковали к себе внимание лейтенанта. Батарея развертывалась мощной дугой, вид которой заставлял биться сердце. Порой движение батареи замирало, и в этих паузах было что-то драматическое, как в мгновениях неподвижности, следующих за ударом волн о скалы, а когда она снова устремлялась вперед, в хаосе колес, рычагов и стволов орудий обнаруживалось прекрасное единство, точно это был один гигантский механизм. И грохот батареи звучал как песня войны, до самой глубины проникая в души людей.
Лейтенант стоял, все так же бережно, словно стеклянную, поддерживая свою руку, и глядел на батарею, пока все не слилось в его глазах в одну темную массу, над которой появлялись и исчезали фигуры размахивавших хлыстами ездовых.
Потом лейтенант посмотрел в ту сторону, где шел бой и где выстрелы то трещали, как сухой хворост в огне, то рассыпались с раздражающей неравномерностью, то перекатывались, как гром. Он увидел, дым, клубами вздымавшийся вверх, и толпы солдат, бежавших с криком вперед, и других, которые стояли и беспорядочно палили куда-то в пространство.
Он подошел к группе отставших солдат, и те рассказали ему, как найти полевой лазарет. Они совершенно точно описали его расположение. Эти солдаты, не принимавшие участия в сражении, казалось были лучше всех о нем осведомлены. Они поведали лейтенанту о действиях каждого полка, каждой дивизии и сообщили личные мнения каждого из генералов. Лейтенант посмотрел на них с изумлением и понес дальше свою раненую руку.
У края дороги бригада варила кофе, и оттуда доносился несмолкаемый гул голосов — можно было подумать, что там расположился женский пансион. К лейтенанту несколько раз подходили офицеры и задавали ему вопросы, на которые он ничего не мог ответить. Один, увидав его руку, накинулся на него:
— Это никуда не годится, приятель, надо сделать перевязку.
Он завладел лейтенантом и его раной. Он разрезал рукав и обнажил руку, каждый нерв которой трепетал от его прикосновения. Не переставая ворчать, он перевязал рану своим носовым платком. Его тон заставлял предполагать, что у него уже вошло в привычку чуть ли не ежедневно получать ранения. Лейтенант повесил голову, он чувствовал себя рядом с ним совершенным профаном и сознавал, что понятия не имеет о том, как полагается вести себя раненому.
Низкие белые палатки лазарета были разбиты вокруг старого школьного здания. Там царила необычайная суматоха. Две санитарные повозки завязли в грязи, сцепившись колесами. Ездовые, ругаясь и размахивая руками, старались растащить их в разные стороны. Беспрерывно приходили и уходили люди со всевозможными повязками. Многие, усевшись под деревьями, нянчились со своими увечьями, поглаживали кто руку, кто ногу, кто голову. На крыльце школы разгорелась перебранка. У солдата, который сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, и безмятежно курил маисовую трубку, лицо было серое, как новое солдатское одеяло. Лейтенанту захотелось броситься к этому солдату и растолковать ему, что он умирает.
Хирург с озабоченным видом прошел мимо лейтенанта.
— Добрый день, — сказал он и дружески улыбнулся. Затем увидел руку лейтенанта, и выражение его лица сразу изменилось. — Ну-ка, дайте взглянуть. — Он, казалось, внезапно исполнился к нему глубочайшего презрения. Эта рана, по-видимому, ставила лейтенанта в его глазах на очень низкий социальный уровень. — Какой это осел накрутил сюда тряпку? — раздраженно закричал хирург.
— Так, один малый, — отвечал лейтенант.
Когда рана обнажилась, хирург пренебрежительно потрогал ее пальцем.
— Н-да, — сказал он, — идемте-ка со мной, я займусь вами.
В его голосе снова прозвучало презрение, словно он сказал: «Придется отправить вас в тюрьму!»
Лейтенант, стоявший все время с очень кротким видом, внезапно покраснел и в упор взглянул на хирурга.
— Послушайте, я не позволю ее ампутировать! — сказал он.
— Вздор! Вздор! Вздор! — закричал хирург. — Идемте, я не стану ампутировать. Ну, пошли, не будьте слюнтяем!
— Оставьте меня в покое, — злобно сказал лейтенант, отстранившись от него. Его взгляд был прикован к дверям старой школы, которые казались ему зловещими, как двери морга.
Вот и весь рассказ о том, как лейтенант потерял руку. Когда он приехал домой, мать, жена и сестры долго рыдали, глядя на его пустой рукав.
— Ладно, перестаньте, — пробормотал он смущенно, стоя среди этого потока слез. — Стоит ли так убиваться?
Как новобрачная приехала в Йеллоу-скай
I
Плавное движение большого пульмановского вагона, стремительно мчавшегося вперед, было совсем неощутимым, и, лишь взглянув в окно, пассажир мог убедиться, что равнины Техаса уносились на восток. Обширные низины с зеленой травой, унылые места, заросшие мескитом и кактусом, разбросанные небольшими группами каркасные домики, леса со светлой и нежной листвой деревьев — все это плыло на восток, уплывало за горизонт, куда-то в пропасть.
В Сан-Антонио в этот вагон села только что обвенчавшаяся пара. От долгого пребывания на ветру и на солнце лицо мужчины было красным, а кирпичного цвета руки непрерывно и весьма выразительно двигались — уж очень неловко он себя чувствовал в непривычном для него новом черном костюме. Время от времени он с уважением оглядывал свой наряд. Положив руки на колени, он сидел как человек, ожидающий очереди в парикмахерской. В беглых взглядах, которые он бросал на других пассажиров, сквозила застенчивость.
Новобрачная, уже не первой молодости, не отличалась красотой. На ее синем кашемировом платье, усеянном изрядным количеством стальных пуговиц, то тут, то там красовались кусочки бархата. Она беспрестанно вертела головой, стараясь разглядеть свои рукава буфами, очень жесткие, прямые и высокие. Они стесняли ее. Было совершенно очевидно, что жизнь ее прошла в стряпне и что, сознавая свои обязанности, она собиралась стряпать и впредь. Странное впечатление производила на этом простом, неумном лице со спокойными, почти невозмутимыми чертами краска смущения от легкомысленных взглядов, которыми ее окинули некоторые пассажиры, когда она вошла в купе.
Новобрачные, по-видимому, были очень счастливы.
— Когда-нибудь ездила в салон-вагоне? — спросил он, восторженно улыбаясь.
— Нет, — ответила она, — никогда. Просто чудно, правда?
— Шикарно. Мы скоро пойдем в вагон-ресторан, и нам подадут много блюд. Самую превосходную еду на свете. Берут доллар.
— Ах, неужели? — воскликнула новобрачная. — Целый доллар? Ну, это слишком дорого для нас, правда, Джек?
— Только не в этой поездке, — храбро ответил он. — Мы все это выдержим.
Потом он дал ей объяснения насчет поездов.
— Понимаешь, от одного конца Техаса до другого тысяча миль, а этот поезд проходит их, останавливаясь только четыре раза.
В нем чувствовалась радость владельца. Он указывал ей на ослепительную отделку вагона: и глаза ее действительно раскрывались шире, когда она созерцала узорчатый бархат цвета морской воды, сверкающую латунь, серебро и стекло, дерево, отливавшее таким же темным блеском, как поверхность нефтяной лужи. В одном конце вагона бронзовая фигура поддерживала опору, разделявшую купе, и потолок в различных местах украшала роспись оливкового цвета с серебром.
Паре этой казалось, что окружающая обстановка отражает великолепие их бракосочетания, состоявшегося утром в Сан-Антонио; то была обстановка, которая приличествовала их новому положению. Особенно у мужчины лицо так и сияло. Проводнику-негру он показался очень смешным; время от времени он поглядывал на них издали и с видом превосходства скалил зубы. Иногда он ловко подшучивал над ними, но делал так, что им это было не совсем ясно. Он тонко пользовался всеми приемами снобизма самого неотразимого рода. Он даже угнетал их, но они почти не чувствовали этого угнетения, а вскоре забыли и пассажиров, изредка насмешливо поглядывавших на них с выражением явного удовольствия. С незапамятных времен в ситуации новобрачных обязательно усматривают что-то забавное.