Страница 25 из 69
— Ты думаешь? А мне казалось, мы вчера здорово им всыпали.
— Ничего не всыпали. Господи, ты же просто не видел сражения. — Внезапно юноша вспомнил. — Ох! Ведь Джим Конклин убит.
— Что? Убит? Джим Конклин? — вздрогнув, спросил его друг.
— Да. Убит. Ему прострелили грудь, — медленно произнес юноша.
— Не может быть. Джим Конклин… Не повезло бедняге.
Кругом пылали другие костры, у которых сидели солдаты с черными кружками в руках. Вдруг послышались громкие проклятия. У одного из ближних костров двое проворных парней дразнили огромного бородатого детину, подталкивая его с двух сторон так, что он все время проливал кофе на свои синие штаны. Детина разъярился и со вкусом выругался. Тогда обиженные мучители начали осыпать свою жертву злобной и несправедливой бранью. Назревала драка.
Друг юноши встал и пошел к ним, миролюбиво помахивая руками.
— Ну, к чему это, ребята? — сказал он. — И часу не пройдет, как мы схватимся с мятежниками, зачем же нам еще драться между собой?
— Иди ты с твоей проповедью знаешь куда!.. — набросился на него один из проворных парней, побагровев от бешенства. — Чарли Морган отколошматил тебя, и теперь, конечно, драки тебе не по нутру. Не суй носа не в свое дело. Другим тоже не советую вмешиваться.
— А я и не собираюсь, — добродушно ответил тот. — Только не могу я спокойно смотреть…
Тут поднялся общий крик.
— Он… — вопили проворные, возмущенно тыча пальцами в противника.
Бородатый детина стал совсем лиловым от гнева.
— Они… — Он показывал на проворных рукой, похожей на клешню.
Но пока они орали друг на друга и обменивались крепкими словечками, желание пустить в ход кулаки начало постепенно остывать. Друг юноши вернулся на свое место, а трое спорщиков у соседнего костра уселись тесным кружком.
— Джимми Роджерс требует, чтобы я дрался с ним сегодня вечером после сражения, — усаживаясь, сказал друг. — Он не желает, чтобы совали нос в его дела. А я не могу смотреть, когда ребята дерутся между собой.
Юноша рассмеялся.
— Здорово же ты изменился. Совсем стал другой. Помнишь, как ты с тем ирландцем… — Он не кончил и снова рассмеялся.
— Верно, я был другим, — задумчиво произнес тот. — Это ты правду сказал.
— Я не хотел… — начал было юноша.
Друг опять сделал просительный жест.
— Не извиняйся, Генри.
Они помолчали.
— Полк потерял вчера почти половину людей, — как бы между прочим заметил друг. — Я, конечно, считал, что они убиты, но они всё возвращались и возвращались этой ночью, так что, выходит, мы потеряли только нескольких человек. Остальные отбились, бродили по лесам, сражались в других полках, кому как пришлось. В общем, как ты.
— Да? — сказал юноша,
Глава XV
Приставив ружья, полк ожидал на краю поляны приказа выступить, когда юноша вдруг вспомнил о пакетике в желтой выцветшей оберточной бумаге; этот пакетик вручил ему горластый, что-то мрачно бормоча при этом. Юноша резко выпрямился и с неразборчивым восклицанием повернулся к товарищу.
— Уилсон!
— Что?
Его друг стоял рядом с ним в шеренге и задумчиво смотрел на дорогу. Лицо его почему-то выражало в эту минуту глубокое смирение. Юноша покосился на него и передумал.
— Ничего! — сказал он.
— Ты что-то хотел сказать?
— Ничего! — повторил юноша.
Он решил пощадить товарища. Достаточно и самого факта. Незачем добивать человека этим злосчастным пакетом. К тому же он боялся расспросов, понимая, какую брешь они пробьют в его душевном равновесии. Пройдет время, думал юноша, и товарищ, который так изменился, перестанет терзать его своим неотвязным любопытством, но сейчас, в первую же свободную минуту, он обязательно начнет приставать с просьбой рассказать о происшествиях вчерашнего дня.
Юноша радовался, что у него в руках маленькое оружие, которое можно пустить в ход, как только тот захочет учинить ему допрос. Теперь он хозяин положения, он будет издеваться и острить.
В минуту слабости друг, всхлипывая, заговорил о своей смерти. Не дожидаясь похорон, он сам себе произнес печальное надгробное слово и, надо полагать, вложил в пакет с письмами мелкие подарки родным. Но он не умер и теперь оказался во власти юноши.
Хотя юноша был исполнен сознания своего превосходства над другом, все же, снисходя к его слабостям, он обращался с ним добродушно-покровительственно.
К нему полностью вернулось самоуважение, под раскидистой сенью которого он стоял на ногах твердо и устойчиво. Поскольку теперь ничто не могло выплыть наружу, юноша уже не боялся посмотреть в глаза судей и не позволял себе никаких мыслей, несовместимых с принятой им позой мужественности. Раз его проступок никому неведом, значит, он по-прежнему мужчина.
Более того — вспоминая о своей вчерашней удаче, оценивая ее со стороны, он находил в ней нечто необыкновенное. У него есть все основания пыжиться и разыгрывать из себя опытного вояку.
О недавних своих страданиях он предпочитал не думать.
Теперь он считал, что только пасынки судьбы выкладывают в таких обстоятельствах правду. Нормальные люди предпочитают помалкивать. Человек, уважающий себя и своих товарищей, не должен высказывать свое возмущение вслух, даже когда он замечает какой-то непорядок во вселенной или в обществе. Пусть бранятся недотепы; остальные в это время развлекаются игрой в камешки.
Он не слишком задумывался о битвах, предстоящих ему в недалеком будущем. Нечего ломать себе голову над тем, как он будет вести себя. Он твердо усвоил, что можно без труда избежать выполнения многих жизненных обязательств. Вчерашний день показал, что возмездие неповоротливо и слепо. К чему же тогда лихорадочно размышлять о том, что принесут ему ближайшие сутки? Пусть решает случай. Кроме того, в нем тайно проросла вера в свою звезду, распустился цветок самонадеянности. Он теперь мужчина с немалым опытом. Он встретился с драконами, и они не так страшны, как он думал. К тому же они неловки: их ударам не хватает меткости. Твердые духом часто сами бросают им вызов и благодаря этому избегают опасности.
Да его и нельзя убить, потому что он избранник богов и предназначен судьбой для великих дел.
Он помнил, как бежали многие солдаты с поля боя. Он видел их искаженные ужасом лица и глубоко презирал их. Обстоятельства не оправдывали ни такой резвости, ни такого страха. Они были слабодушными смертными. А он, даже удирая, сохранял достоинство и выдержку.
Из этого раздумья юношу вывел его друг, который все время переминался с ноги на ногу, уставившись на деревья. Наконец он кашлянул в виде вступления и позвал:
— Флеминг!
— Что?
Друг приложил руку ко рту, поежился и снова кашлянул.
— Слушай, — сказал он, глотая слюну, — пожалуй, верни мне эти письма. — Темный жгучий румянец залил его лоб и щеки.
— Как хочешь, Уилсон, — сказал юноша. Расстегнув две пуговицы на мундире, он вытащил и протянул другу пакет. Тот взял его, отвернувшись.
Юноша доставал пакет с нарочитой медлительностью, стараясь придумать какое-нибудь насмешливое замечание. Но ему не пришло в голову ничего остроумного, и он выпустил из рук пакет, а с ним и друга, которого так и не удалось уязвить. Тут же он похвалил себя за это. Он поступил благородно.
Стоя рядом с ним, его друг испытывал, видимо, мучительный стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. Ему никогда не приходилось так краснеть за свои поступки. Он наделен незаурядными достоинствами.
«Вот ведь бедняга! — подумал он со снисходительной жалостью. — Должно быть, ему здорово не по себе!»
После этого происшествия, перебирая в уме недавно виденные сцены сражения, он пришел к выводу, что теперь вполне может вернуться домой и воспламенить сердца сограждан рассказами о военных подвигах. Вот он сидит в комнате, окрашенной в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом в боях. Вот он показывает им свой лавровый венок. Конечно, не велика важность — венок, но в округе, где лавры — редкость, он произведет впечатление.