Страница 20 из 69
— Перестань приставать ко мне! — повторил он, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.
— Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе, — ответил тот и горестно добавил: — Бог свидетель, у меня своих забот хватает.
Юноша, продолжая вести мучительный спор с собою и глядя на оборванного с ненавистью и презрением, грубо бросил:
— Прощай!
Оборванный воззрился на него непонимающими глазами.
— Да что же это, братец? Куда ты идешь? — спросил он дрожащим голосом. Взглянув на него, юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как и у того, первого. Видимо, мысли у него начали мешаться. — Слушай… слушай… погоди минутку… Том Джемисон… Слушай, так дело не пойдет… Не годится так… Куда… куда ты идешь?
Юноша неопределенно указал головой.
— Гуда, — ответил он.
— Да… да ты… послушай меня… — бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный. Голова у него свесилась на грудь, он с трудом выговаривал слова. — Так не годится, слышишь, Том Джемисон. Не годится. Я тебя знаю, упрямый ты осел! Хочешь даже раненый туда пойти. Неправильно это. Слушай, Том Джемисон… Не годится так… Ты не хочешь, чтобы я позаботился о тебе… Это не годится… не годится… тебе идти… туда… ты раненый… Это не… не… не годится… никуда…
Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вслед.
Один раз юноша все же злобно оглянулся.
— Чего тебе?
— Слушай… постой… Том Джемисон… слушай… не годится…
Юноша ушел. Отойдя подальше, он оглянулся еще раз и увидел, что оборванный, спотыкаясь, плетется по полю.
Юноша думал теперь о том, как ему хочется умереть. Ему казалось, что он завидует солдатам, чьи тела распростерты на траве в полях и на опавшей листве в лесу.
Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое безжалостно старается проникнуть в человеческую душу, пока тайное не становится явным. Бесхитростная настойчивость его спутника с очевидностью показала юноше, что ему не удастся замкнуть свое преступление у себя в груди. Оно будет вырвано оттуда одной из тех стрел, которые целыми тучами проносятся в воздухе, впиваются куда попало и открывают миру то, что люди хотели бы скрыть навеки. Юноша понимал, что против этих сыщиков он беззащитен. Тут не поможет никакая предусмотрительность.
Глава XI
Он вдруг заметил, что адский рев сражения становится все громче. Коричневые облака, плывущие в безветренном воздухе, приближались. Приближался и грохот. Солдаты словно сыпались из леса, и поля были теперь испещрены черными точками.
Обогнув невысокий пригорок, он увидел дорогу, стонущую от скученных повозок, упряжек, людей. Из этой устрашающей неразберихи неслись уговоры, приказания, проклятия. Командиром там был страх. Бичи щелкали, лошади рвались вперед, натягивая постромки. Беловерхие повозки упрямились и спотыкались, точно жирные бараны.
Юношу немного успокоило это зрелище. Все они отступали. Значит, он не так уже виноват. Он сел и стал наблюдать за охваченными паникой повозками, которые удирали, как неуклюжие, беспомощные животные. Глядя на орущих беглецов, он преувеличивал опасности и ужасы боя, доказывая себе тем самым, что преступление, в котором его могут обвинить, по существу было самым естественным поступком. С некоторым даже удовольствием он следил за столь стремительным шествием своего оправдательного приговора.
Потом на дороге появилась колонна пехоты, невозмутимо двигавшаяся на передовую. Солдаты шли быстрым шагом. Им все время приходилось лавировать между повозками, поэтому колонна извивалась на ходу, как змея. Те, что шагали в первых рядах, отгоняли мулов штыками. Они кололи штыками и ездовых, если те были глухи к окрикам. Люди силой прокладывали себе путь сквозь толпу. Плотная голова колонны действовала как таран. Разъяренные ездовые выкрикивали замысловатые проклятия.
В требованиях расступиться и освободить дорогу чувствовалась глубокая уверенность людей в своем праве. Они шли в самое пекло. Им придется выдержать яростный натиск неприятеля. Они гордились тем, что идут вперед, в то время как остальные валяют дурака. Они отшвыривали обозных, глубоко убежденные, что так и нужно, лишь бы они сами не опоздали на передовую. Эта вера сообщала их лицам строгую сосредоточенность. Офицеры шли, вытянувшись в струнку.
Юноша смотрел на них, снова ощущая свинцовую тяжесть горя. Эти люди казались ему избранниками богов, героями. Они были так же недосягаемы для него, как если бы несли в руках огненные мечи и сотканные из солнечного света знамена. Ему никогда не сравниться с ними. Им овладела такая тоска, что он чуть не заплакал.
Он изощрялся в проклятиях по адресу той непонятной силы, того неведомого существа, которое представляется людям конечной причиной всех их бед. Оно — кем бы оно ни было — виновато в его проступке, думал он. Сам он тут ни при чем.
Стремление колонны скорее попасть на поле боя представлялось погруженному в отчаяние юноше еще более прекрасным, нежели стойкость в сражении. Даже героям, думал он, необязательно идти до конца этой длинной, забитой людьми дороги. Они могли бы повернуть назад и достойно оправдаться перед небом, не утратив уважения к себе.
Он не мог понять, из чего сделаны люди, которые так торопятся стать лицом к лицу с мрачной угрозой смерти. Чем больше он вглядывался в них, тем сильнее им завидовал, пока наконец ему не показалось, что он хочет стать одним из них. Он готов на любое усилие, повторял он себе, чтобы вылезти из своей шкуры и сделаться лучше, чем он есть. Перед ним промелькнули картины, в которых главным действующим лицом был он сам, отделившийся от себя и вместе с тем неразрывно с собой связанный: отважный воин в синем мундире готов к смертоносной атаке, колено выдвинуто вперед, сломанная сабля высоко поднята; бесстрашный воин в синем мундире, грудью принимая свирепый, грохочущий натиск, спокойно встречает смерть на высоком холме, куда устремлены взоры обеих армий. Он представил себе, как потрясающе-величаво будет выглядеть его мертвое тело.
Эти мысли вернули ему бодрость. В нем зажегся воинский задор. Слух его наполнился звучанием победных голосов. Он ощутил безумное ликование молниеносной успешной атаки. Тяжелые шаги солдат на дороге, громкие окрики, бряцание оружия слились в стройную музыку, которая подняла его с земли на алых крыльях войны. Несколько мгновений он был исполнен великолепного мужества.
Он решил вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, запыленный, страшный, задыхающийся, прибегает на поле боя как раз вовремя, чтобы схватить за глотку черную, злобную ведьму военной неудачи.
Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, подстерегающих его на этом пути. Он колебался, неловко стой на одной ноге.
У него нет винтовки. Не может же он воевать голыми руками, — сердито сказал он себе. Но винтовку можно подобрать. Их тут валяется несметное множество.
К тому же, продолжал он, ему ни за что не отыскать своего полка. Но сражаться можно в рядах любого полка.
Он нерешительно сделал несколько шагов. Двигался он так, словно боялся наступить на что-то, способное взорваться. Он вступил в единоборство со своими колебаниями.
Если его товарищи заметят, в каком виде он вернулся, они сразу поймут, что он постыдно струсил. На это последовал ответ, что солдаты только тогда обращают внимание на происходящее сзади, когда там появляется неприятель. В горячке сражения его лицо станет невидимым, словно под капюшоном.
Но, придумал он новую отговорку, жестокая судьба воспользуется первой же передышкой в сражении и подошлет человека, который начнет приставать к нему с вопросами. Ему рисовались недоверчивые взгляды товарищей, сверлящие его в ту минуту, когда он подыскивает лживые ответы.
Все его мужество ушло на эти препирательства. Пока он спорил с собой, его пыл угас.