Страница 17 из 69
Потом он остановился и, с трудом переводя дыхание, прислушался. Ему казалось, что из мертвого горла сейчас вырвется чудовищный голос и прохрипит ему вслед ужасные угрозы.
Деревья у входа в часовню успокоительно шелестели под легким ветерком. Скорбное молчание воцарилось в усыпальнице.
Глава VIII
Деревья начали тихонько петь гимн сумеркам. Солнце скатилось к горизонту, и его косые бронзовые лучи озарили лес. Насекомые вдруг примолкли: казалось, они благочестиво молятся, склонив хоботки к земле. В наступившей тишине слышался только мелодичный хор деревьев.
Внезапно в безмолвие вторгся оглушительный шум, Издали донесся устрашающий рев.
Юноша замер. Кошмарная мешанина звуков приковала его к месту. Впечатление было такое, словно вдребезги разбиваются небесные светила. Тарахтение ружейной стрельбы смешивалось с бухающими разрывами снарядов.
Мысли юноши заметались. Ему чудилось, что армии, как пантеры, бросились друг на друга. Он прислушался. Потом побежал в ту сторону, где шел бой. Он понимал, какая ирония скрыта в том, что теперь он торопится как раз туда, откуда так жаждал уйти. Но, — говорил он себе, — если станет известно, что земля вот-вот налетит на луну, многие, надо полагать, захотят вылезти на крыши, чтобы увидеть это зрелище.
На бегу он обнаружил, что лес перестал петь, словно обрел наконец способность внимать посторонним звукам. Деревья смолкли и застыли. Вся природа прислушивалась к грохоту, к треску, к ошеломляющему грому. Сливаясь воедино, эти звуки плыли над тихой землей.
Внезапно юноше пришло в голову, что сражение, в котором он успел принять участие, было всего лишь ленивой перестрелкой. Судя по тому, что творилось теперь, он, очевидно, еще и не видел настоящего боя. Так грохотать может только битва небесных воинств, схватившихся в воздухе не на жизнь, а на смерть.
Продолжая размышлять, он понял, как смешны были и его товарищи и он сам в их первой стычке с неприятелем. Они так серьезно относились к себе и к вражеским отрядам и воображали, что они-то и решают исход войны! Маленькие людишки считали, что их имена будут вырезаны на бронзовых дощечках, не знающих тления, а образы — запечатлены в сердцах сограждан; в действительности же газеты сообщат об этом сражении петитом под ничего не говорящим заголовком. Но он понимал и то, что, думай солдаты иначе, они все дезертировали бы — все, кроме самых отчаянных и отпетых.
Он ускорил шаги. Ему хотелось поскорее подойти к опушке и выглянуть.
В его мозгу возникали картины потрясающих сражений. Мысль, привыкшая работать только в одном направлении, научилась все воссоздавать зрительно. Грохот боя был словно голос красноречивого рассказчика.
Порою терновник, вставая сплошной стеной, не желал пропустить его. Деревья протягивали лапы и преграждали путь. Лес, который недавно был так враждебен к нему, теперь удерживал его, и это наполняло юношу сладкой болью. Казалось, природа еще не хочет его убивать.
Но, упрямо обходя препятствия, он все же добрался до места, откуда видна была завеса дыма над полем боя. Голоса пушек оглушали юношу. Ружейные залпы звучали, как долгие воющие жалобы, больно отдаваясь в ушах. Он остановился, вглядываясь вдаль. В глазах его был благоговейный ужас. Он боязливо смотрел туда, где шло сражение.
Юноша снова пошел вперед. Битва представлялась ему огромной страшной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Ее сложность и мощь, мрачное дело, которое она творила, гипнотизировали юношу. Он должен подойти поближе и посмотреть на это производство трупов.
Он подбежал к изгороди и перескочил через нее. Там, на земле, были разбросаны ружья и солдатская одежда. В грязи валялась сложенная газета. Уткнувшись лицом в руку, лежал мертвый солдат. Поодаль несколько мертвецов собрались в сумрачный круг. Все было залито палящими лучами солнца.
Ему стало не по себе, точно он вторгся в чужие владения. Этот уголок, откуда бой уже откатился, принадлежал мертвецам, и юноша поспешно ушел, смутно опасаясь, что одна из раздувшихся фигур поднимется во весь рост и прогонит его.
Наконец он вышел на дорогу, откуда видны были вдалеке быстро перемещающиеся темные пятна воинских частей, окаймленные дымом. По дороге шагала в тыл окровавленная толпа. Раненые ругались, стонали, вскрикивали. Грохот по-прежнему стоял такой, что чудилось — еще немного, и он опрокинет землю. С мужественным говором артиллерии и презрительными репликами ружей сливались дикие вопли наступающих. И оттуда, где раздавались эти звуки, лился непрерывный поток изувеченных.
У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как резвящийся школьник, и при этом истерически смеялся.
Другой божился, что ему прострелили руку только по вине генералов, которые так по-дурацки командуют армией. Третий шел, выпятив грудь, передразнивая напыжившегося тамбурмажора. Его лицо отражало странную смесь веселья и боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты:
Многие ковыляли и подпрыгивали в такт песне.
У одного солдата на лице уже лежала серая печать смерти. Зубы у него были стиснуты, рот плотно сжат, скрещенные на груди руки обагрены кровью. Казалось, он ждет минуты, когда можно будет растянуться во весь рост. Он двигался так, словно уже стал призраком солдата, и горящий его взор был устремлен в неведомое.
Были там и такие, которые угрюмо брели, злясь и на свои раны и на всех окружающих, точно те были виновниками их несчастья.
Двое рядовых несли офицера. Он все время бушевал.
— Джонсон, да не тряси ты меня так, болван несчастный! — кричал он. — По-твоему, у меня нога железная, что ли? Если не можешь нести по-человечески, убирайся к черту, пусть несет кто-нибудь другой!
Он орал на медлительную толпу раненых, которая задерживала его носильщиков.
— Да пропустите же, черт бы вас всех подрал! Пропустите, слышите?
Они нехотя расступились и отошли к обочинам. Когда офицера проносили мимо них, они отпускали ехидные замечания по его адресу. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его ко всем чертям.
Один из носильщиков, сгибаясь под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, глядевшего в неведомое.
Присоединившись к раненым, юноша пошел вместе с ними. Истерзанные тела этих людей говорили о той страшной мясорубке, которая их перемолола.
Иногда сквозь толпу прорывались верховые адъютанты и ординарцы, и раненые разбегались вправо и влево, осыпая всадников проклятиями. Печальное шествие то и дело сбивали вестовые, а иногда в него с громом и лязгом врезались мчащиеся батареи, и тогда офицеры орали и требовали, чтобы им очистили путь.
Рядом с юношей тихо брел оборванный солдат, с ног до головы покрытый пылью, запекшейся кровью и пороховой гарью. Он внимательно и смиренно слушал, как бородатый сержант, не жалея подробностей, расписывал сражение. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Он был похож на парня, который, стоя в деревенской лавке, среди сахарных голов, слушает всякие небылицы. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением. Рот у него был открыт, как у настоящей деревенщины.
Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил:
— Эй, приятель, смотри, муха влетит!
Оборванный солдат сконфуженно замедлил шаги.
Немного погодя он как бы невзначай присоединился к юноше и стал делать неловкие попытки завязать с ним дружеский разговор. Голос у него был нежный, как у девушки, взгляд — умильно-просительный. Юноша с удивлением отметил, что его спутник дважды ранен: голова у него была завязана окровавленной тряпицей, простреленная рука висела, как сломанная ветка.
Некоторое время они шли молча, потом оборванный солдат набрался духу и робко проговорил: