Дзюрдзи

— Она — словно ангел надо мной...

Но никогда не договаривала. Должно быть, ей не хватало слов или она стыдилась так смело высказывать свои сокровенные мысли. Потупив длинные ресницы, закрывавшие ее серые глаза, она смолкала и принималась теребить кончик своего передника. Но смущение, как и всякое грустное или неприятное чувство, у нее быстро проходило. Ни грусти, ни молчания, ни неподвижности она долго не выдерживала. Ходила Петруся вприпрыжку, казалось — вот-вот она пустится в пляс, за работой всегда напевала, а болтала даже за едой, смехом перемежая болтовню. Такая уж у нее была натура. Когда бабка ослепла, Петруся приумолкла и немного присмирела, но и это прошло через несколько дней. Аксена совсем не жаловалась, напротив, сидя на печи, она целыми днями и долгими вечерами преспокойно пряла; когда приходилось, разговаривала с людьми, то давала кому-нибудь советы, то что-нибудь рассказывала, как будто с ней не произошло ничего особенного. Петруся носила ей на печку еду, дула на горячую похлебку, разминала ей ложкой картофель и вылавливала для нее шкварки из саламаты или каши. Сунув слепой ложку и хлеб в блуждающие по воздуху руки, протянутые за едой, Петруся уговаривала:

— Ешь, бабуля, ешь на здоровье, я подержу тебе чашку.

Каждое воскресенье, утром, сделав все, что требовалось по дому, Петруся с ведром воды и гребешком влезала на печку и добрых полчаса мыла бабку и чесала ей волосы. Намочив тряпку, она с таким усердием мыла и терла ей лицо, что после этого несколько дней оно блестело, как будто его выточили из желтой кости и отполировали. На вымытые белые волосы Петруся надевала красный или черный бумажный чепец; если в субботу у нее выпадала свободная минутка, она пышно украшала его дешевой тесьмой или узеньким блестящим галуном, а потом, любуясь своей разряженной бабулей, с довольным видом мотала головой и, прищелкивая языком, повторяла:

— Вот как красиво! Ой, до чего же красиво!

Костлявое лицо старухи желтело из-под красных бантов или блестящего галуна, а незрячие глаза, казалось, сурово вглядывались в круглое, румяное, смеющееся лицо внучки.

— А галун-то ты где же взяла?

— Петр ездил в город, так я просила его купить.

— А деньги откуда у тебя?

— Еще с лета приберегла, когда в усадьбу ходила жать.

Старуха смолкла. В голосе внучки слышалась искренность. Однако через минуту она снова спрашивала:

— А никто не увивается за тобой?

Опустив глаза, девушка отвечала:

— Да увиваются. Я тебе, бабуля, еще в прошлое воскресенье говорила.

— Степан Дзюрдзя? — вопросительным тоном шептала старуха.

— Ну да!

— А еще кто?

— Да я же говорила! Михалек Ковальчук.

— Ага! Ну, это ничего... На то ты и девка, чтоб за тобой парни увивались. А галун ты у них не взяла и бус не брала, ни денег, ничего? Не брала?

— Не брала.

— Верно?

— Ей-богу.

— Ну, смотри. Помни: ты сирота и, кроме бога, некому за тебя заступиться, так ты сама не давайся в обиду, не то пропадешь, как вон капля воды в реке... Я-то уже ничего не вижу, да господь тебя видит и люди тоже видят. Помни, девка, не то грех тебе будет перед богом и стыд перед людьми. Любит тебя кто, пускай женится, а не хочет жениться, так чуть он станет приставать, ты его — раз, два, три — по морде! И все тут! Девушка — она должна быть, как стеклышко, вымытое в ключевой воде, вот как!

И долго еще старушка поучала свою внучку и так наставляла ее каждое воскресенье. Но однажды в воскресенье она повела другой разговор:

— Если ты кого полюбишь и захочешь, чтобы он на тебе женился, только скажи мне. Уж я найду средство... На то я твоя бабка и единственная на этом свете заступница, чтобы всякий час тебе помогать...

Петруся очень смутилась, однако полюбопытствовала:

— А какое это средство, бабуля?

Старуха стала тихонько рассказывать:

— Средства есть всякие. Можно нетопыря закопать в муравейник, а как муравьи его совсем обглодают, взять одну косточку: есть у него такая; можно и зелье одно поискать, зовется оно загардушка, а корешки у него, будто рука в руке... Можно и другое зелье...

Говорила старуха с превеликой серьезностью и с оттенком таинственности; она могла бы сказать и гораздо больше, если бы Петруся не дернула ее за передник. При этом она смущенно и радостно засмеялась.

— Хватит, бабуля, — шепнула она, — хватит. Ничего этого мне не нужно, ни нетопыря, ни загардушки, ни другого зелья мне не нужно. Он и так женится на мне.

Старуха, видимо, встревожилась и насторожилась.

— Это кто же? — спросила она.

— Да Михалек.

— Ковальчук?

— Ну да.

Бабка одобрительно кивнула головой.

— Добро, — сказала она, — добро, отчего же? Хатку да полоску земли отец с матерью ему оставили. Да еще и ремесло у него есть... Ай-ай!.. Вот бы хорошо-то! Кабы только женился!

— Ой, ой! — торжествующе зазвенела Петруся. — Ей-богу, женится! Он сам говорил мне, да и не раз, а сто раз...

Рассказывая об этом, Петруся вся просияла. Из ее веселых, почти детских глаз брызнул сноп света, из-за алых губ зубы блеснули, как жемчуг. Огромная, безмятежная радость наполняла все ее существо; она не могла усидеть на месте, соскочила с печки и закружилась по хате, распевая во все горло:

У меня есть нареченный,

Это вся моя семья,

Как приедет ко мне в гости,

Так и счастье у меня.

Горница была пуста: утром, как водится в воскресные дни, Петр с женой отправились в костел, а мальчики играли на улице с другими деревенскими ребятишками. В песенке Петруси была и вторая строфа, и третья, и четвертая, и девушка пропела все, волчком кружась по хате, вытирая мокрой тряпкой стол, присматривая за варевом, стоявшим в печке, и загоняя в темное подпечье кур, вылезших на середину горницы. Наконец, Петруся замолкла, затихло кудахтанье кур и хрюканье поросенка, обиженного тем, что его вытолкали в сени, и тогда с печки послышался голос Аксены:

— Петруся!

— Чего?

— Поди-ка сюда!

Девушка вскочила на топчан, стоявший у печки, и спросила:

— Ты что, бабуля?

— А вот что: Михалу пошел уже двадцать первый годок.

— Ну да, — подтвердила Петруся.

— То-то и беда. Как же он женится на тебе, когда ему нужно идти в солдаты?

Замечание бабки ужаснуло Петрусю.

— Не может того быть! — крикнула она.

Старуха покачала головой.

— Ой, горькая ты сиротинка! А ты и не знала про это?

Откуда ей было знать про какую-то военную службу? Она никогда и не слыхивала, что есть такая на свете. И милый не говорил ей ни разу, что пойдет в солдаты, хотя сам непременно должен был это знать; но известно: парень молодой, полюбил девушку и, когда обнимался с ней да шептался у плетня, не думал о будущем. Аксена за свою долгую жизнь многое испытала и знала, что делается на свете. Сколько раз уже, сколько раз она видала парней, которых забирали в солдаты,— ох, нескоро, нескоро они возвращались, а иные, вот как ее родной сын, и вовсе не приходили домой. Такого станет какая-нибудь девушка дожидаться, да так и останется в вековухах: даже если он и возвратится со службы, то с другим сердцем, с другой думкой. А той, что обвенчается раньше, чем ему забреют лоб, приходится еще хуже: солдатке-то уж такое житье, что не дай бог никому! Все это и многое еще Аксена долго шептала на ухо девушке; наконец, Петруся закрыла лицо руками и горько расплакалась.

— Ну, полно, — начала уговаривать ее бабка, — а ты иди за Степана Дзюрдзю. И этот ведь на тебя заглядывается, а хозяин он богатый. Сладкое тебе будет у него житье.

Девушка затопала по топчану босыми ногами.

— Нипочем! — крикнула она. — Пусть хоть не знаю что, а женой Степана я не буду.

— Отчего же? Он хозяин, да и молодой еще, и рослый, как дуб, и братья у него богатые.

Петруся не открывала лица и, ожесточенно мотая головой, нетерпеливо повторяла одно и то же:

— Нипочем! Не пойду за него! Не пойду! Не пойду!

Наконец, на настойчивые расспросы бабки она объяснила причину своего отказа. Вернее сказать, две причины.