Мальчик с короной

А мальчик в ужасе смотрел на ель. Острая пила совершенно ушла в ствол и застряла где-то в сердцевине, сдавленная, заклиненная тяжестью ствола. Ель стояла и не падала.

Мальчишка попятился от дерева и встал на лыжню, по которой должен был возвратиться отец. Тайга была беззвучна, безмолвна. Солнце потускнело и медленно стало плавиться в низких облаках, пока не превратилось в тусклый, бледный диск. Тихо пошел снег, падая на закоченевшую фигурку мальчика, ждущего отца. Он уже не надеялся, что дерево скоро рухнет, и теперь напряженно вслушивался в лес, боясь пропустить скрип легких лыж, не успеть предупредить отца об опасности. Если бы он знал, что отец вернется той же лыжней, он пошел бы ему навстречу, пробежал десять километров и все рассказал. Но он боялся, что отец, как это часто бывало, выйдет совсем с другой стороны и пройдет близко от ели.

Так прошло еще часа два. Зимний день короток. Темная, мрачная тайга почернела совсем и обступила мальчика. Мороз усилился, затрещали в лесу сучья. Снег продолжал падать, занося лыжню и следы человека.

«Вот она, тайга… Какая равнодушная… — думал мальчик, — что ей до людей, до моего отца… Ей все равно, радуется человек или плачет, жив или помер…»

В душе мальчишки впервые шевельнулось похожее на обиду недоброе чувство к тайге. Он представил себе сгорбленную фигуру отца, идущего под тяжестью рюкзака, его красные, распухшие от холода руки, заледеневшее ружье, мокрую от снега куртку. Отец идет и ничего не знает о грозящей ему опасности. Уж лучше бы он не брал его с собой в тайгу…

«Папа! Папочка!» — не помня себя, закричал мальчишка и горько зарыдал.

И тут, словно могучим дыханием повеяло на него, вздрогнула на миг под ногами земля и страшно ухнуло в лесу.

Ель упала.

На берегу

В море ушел старый, побелевший от соли рыбацкий баркас. На его острой, высоко поднятой в небо корме стоял одетый в серый плащ рулевой. Он оглянулся на берег, помахал рукой и что-то прокричал.

Старик и мальчик ничего не расслышали, но еще долго стояли и смотрели, как баркас, удаляясь, превращался в едва заметную, будто по небу плывущую точку.

Они стояли на берегу широкой чашеобразной лагуны, отгороженной от моря естественной каменной дамбой.

Дамба ровной дугой защищала лагуну от штормов, северных ветров и казалась созданной руками человека. Но ее кропотливо, десятки веков, возводило море. Отгородив от себя лагуну, море населило ее нежными, боящимися шторма водорослями.

На берегу лагуны стояла низенькая, крытая черным от времени мхом избушка. Одно ее узкое, похожее на бойницу окошко смотрело в море, второе — на тайгу, которая начиналась у самого порога и уходила к югу. Долгую штормовую осень и бесконечную зиму избушка стояла пустой. Она мокла от водяной пыли, срываемой ветром с моря, выветривалась, вымораживалась и заносилась снегом. Она пахла морем и лесом. Казалось, будто избушка сама выросла среди розового гранита лагуны. Но ее построили люди. Давно, может, сотню лет назад, поморы повалили сосны и, неторопливо тюкая топором, срубили избу.

Каждое лето в избушке жили собиратели водорослей.

Приходил баркас и привозил людей. Люди работали все короткое северное лето, и однажды появлялась баржонка, ее замечали еще далеко в море и потом грузили кипы сушеных водорослей. Баржа уходила, а в лагуне продолжали расти водоросли.

В тот год добычу решили временно сократить и потому вместо бригады из шести человек послали одного пенсионера.

«Пусть немного, сколько сможет, поработает…» — решили на фабрике и разрешили старику уйти в море. Мотористом на баркасе работал старший сын — высокий, сильный, очень суровый помор.

— Тебе что, на хлеб не хватает? — спросил он отца. — Сидел бы дома, папаша, чего ты в море не видел? Не понимаю я этого, ей-богу!

Старик только улыбался и неторопливо увязывал в дорогу провиант и спасти.

Неожиданно, дня за три до ухода на промысел, из города прилетел внук, мальчишка лет двенадцати. Внук был сыном младшего сына — капитана дальнего плавания — и уже три года не приезжал к ним. Старик каждое лето ждал мальчишку и, не дождавшись, говорил:

— Он там, на Черном море, рыбу ловит и плавать учится. Там в море плавать можно и загорать! Я сам там был и всем советую. Море, как щи, горячее, пальмы растут, обезьяны лазят всюду, вина — хоть залейся… Там жизнь кипит и бьет ключом по голове!

— Да будет тебе, папаша… — говорил старший сын. — Чего ты взъелся-то? Что тебе, писем не шлют, что ли?

Старик замолкал и продолжал ждать внука на следующий год. И вот внук приехал.

Маленький четырехкрылый биплан местной авиалинии вылетел из-за холма и, сделав красивый, плавный вираж, приземлился на травяное поле сельского аэродрома. Первым из самолета выскочил мальчишка, согнувшись под тяжестью двух чемоданов, побежал навстречу старику. Они трижды поцеловались и подмигнули друг другу.

— Значит, получил телеграмму? — еще раз спросил старик.

— Едва их уговорил, — сказал мальчик, — отца-то не пришлось долго, а вот маму… «Ни за что, — говорит, — не пущу в море, он утонет, его комары сожрут, он надорвется, витаминов там нет, вода всего плюс пять градусов…»

— Значит, не хотела пускать? — довольно спросил старик и рассмеялся. — Да ты, брат, совсем помором стал, поворотись-ка! Ну, здоровый-то, толстый только очень, толстый слишком парень, но это ничего, это поправимо, мы с тобой на режим сядем и худеть будем. В Белом море только тюлени толстые, а люди у нас худые, жилистые, можно сказать, а все от витамина, который в море растет. Знаешь какой? Нет? Очень, между прочим, простое название: «Эксплуатация водных ресурсов приморского бассейна!» Понял?

— Понял! — радостно крикнул мальчишка и засмеялся, ему нравилась некоторая чудаковатость деда.

— Ну вот, опять пошел травить баланду, боцман, — сказал, подходя к ним, старший сын, — дай пацану отдышаться-то!

Через несколько дней старик и мальчик ушли в море…

Теперь они стояли на каменистом берегу пустынной лагуны и жадно вглядывались в черную точку уходящего баркаса.

— Ну, все! — сказал старик. — Он придет не ранее как через месяц.

— Хоть бы и дольше не приходил, — сказал мальчишка и побежал к избушке. Дверь была приткнута лопатой и для верности завалена булыжником. У порога выросла крапива, стены были белыми от птичьего помета и кристалликов морской соли. Мальчик открыл дверь и увидел острый нос карбаса. Лодка стояла среди развешанных в избушке сетей и казалась большой, черной уснувшей рыбой. Мальчик погладил теплый нос лодки и прошел в глубь комнаты. С низкого потолка свешивалось привязанное канатом лукошко. Встав на табуретку, мальчишка заглянул в него и увидел на дне два коробка спичек, пачку махорки, соль и несколько толстых медных патронов. Он отвязал лукошко и поставил его на стол рядом с пыльной керосиновой лампой.

В углу стояла небольшая печка-голландка с сильно закопченным чугунком на плите. У окошка виднелись двухэтажные, грубо сколоченные нары. Везде были развешаны пучки каких-то трав, веники, связки веревок, длинные крючья стальных кос, которыми срезают водоросли.

Воздух избушки был пропитан йодистым запахом сетей, солнечный зайчик, пробиваясь сквозь маленькие окошки, пятнился на стенах и на сером от приставшей чешуи каменном полу.

Мальчик высунулся из окна и помахал дедушке.

— Что, обживаешься уже! — крикнул старик. — Погоди, надо сперва карбас вытягивать на волю-то, посмотреть, каков он — может, его ребята пробили, хотя он, конечно, в порядке. Это я вру на ребят, но всегда надо обругать сначала, а уж потом похвалить — так вернее выходит. А то сначала похвалишь, а потом ругай и ругай!

Мальчишка с дедом рассмеялись и принялись тягать лодку к берегу. Под киль они подложили катки, и тяжелый карбас быстро поехал к морю.

— Стоп! — сказал старик и вытер кепкой пот со лба. — Дальше не надо: прилив придет и сам поднимет, ты только вон возьми кончик и привяжи его к тому каменюге; там штырь железный должен торчать, я его сам забивал лет двадцать назад, он еще крепкий, должно быть, штырь-то, а?