Каторжанин

Когда жизнь заходит в тупик, движение вперед прекращается, дальше – только вниз. Так и с Матвеем – он опускался все ниже и ниже. Дно совсем близко. Мерзкое, лишенное всякого жизненного смысла. И не жизнь там, а жалкое существование. Так что, если ему вдруг суждено погибнуть под ножом того же Губарева, то ничего страшного. Хотя, конечно же, подставляться под удар он не будет…

А жизнь его зашла в тупик с тех пор, как он бросил вызов родителям, а затем и обществу. Пьянки, гулянки, посиделки с друзьями – все это требовало денег, причем с каждым разом все больше. А еще нужно было оплачивать карточные долги, которые время от времени возникали. Сначала у родителей лопнул бюджет, а затем и терпение. Матвей должен был понять отца, который влез в долги, чтобы у него было все, но нет, он пошел на принцип – угнал одну машину, вторую, с Шалутом связался. А в итоге оказался в следственном изоляторе. Арестовали его за убийство, а потом еще и за угоны предъявили. Шалут насиловал его девушку, Матвей схватился за нож, не отдавая отчет в своих действиях, но защита не смогла подвести дело под убийство в состоянии сильного душевного волнения. И хотя отец нанял очень хорошего адвоката, все оказалось без толку. Вот если бы Матвей не угонял машины, тогда, возможно, ему пошли бы навстречу. Но ведь он угонял. И фактически состоял в преступном сообществе.

Суд все-таки сделал ему снисхождение. Он мог получить все пятнадцать лет, но ему дали восемь – с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Всего-то…

Отец не проклинал Матвея, не отказывался от сына, но махнул на него рукой. Сколько раз говорил ему, что нужно взяться за ум, осмыслить свою жизнь, сделать правильные выводы, а все как об стенку горох. Не хотел Матвей исправляться добровольно, и теперь это будут делать принудительно. А если с ним вдруг что-то случится, родители убиваться не станут. Нет у них больше слез, все выплакали, и в этом виноват только он сам.

Родители дают о себе знать, и передачи отправляют, и письма шлют, а от Риты ни слуху ни духу. Как будто и не было ее в этой жизни… Не простила она ему, что попала в такую ситуацию, даже несмотря на то что Матвей наказал беспредельщика. Так ему и надо…

Сибирские морозы не чета московским, дышать невозможно, только глотать воздух. А он холодный, не глотается…

В цеху чуточку теплей, чем на улице, и печка здесь есть, руки можно погреть, а еще лучше всем телом к ней припасть. Матвей так и сделал. Сдал бревно и обнял печку.

– Эй, ломовой, хватит греться! Давай за работу!

Матвей отошел от печки, взялся за тележку, на которой завозил на распил бревна. Работа у него каторжная, но никто не виноват, что у него нет серьезной профессии, которая позволила бы ему работать в тепле. С учебой он завязал еще на третьем курсе университета… Если учеба мешает наслаждаться загулом, брось ее, проклятую. Так он и сделал – по своему скудоумию…

Лучше бы он в армию тогда после отчисления ушел, сейчас бы дослуживал. И домой бы вернулся человеком…

Он выкатил тяжелую скрипучую тележку во двор, загрузился, вернулся в цех. К печке сразу нельзя, надо несколько ходок сделать, только тогда его к ней подпустят… Вот если пилорама вдруг сломается, тогда можно будет погреться. Но не сломается…

Матвей бросил взгляд на железную печку, возле которой стояли двое в новеньких теплых клифтах. Куртки на них с иголочки, но сами они старенькие, в смысле, бывалые. Важные, деловые, нахальные, на Матвея смотрели с презрением, но вместе с тем и оценивающе. Один среднего роста, коренастый, второй долговязый, с длинными и сильными руками. Оба ущербные – как на внешность, так и по содержанию.

– Молот, тут это, к тебе! – Костлявый Кузьмич толкнул Матвея плечом, кивком головы показывая на них. – Тебя зовут… Блатные, от Боярчика. Ты это, осторожней с ними…

Последние слова Матвей слышал уже на ходу. Он прекрасно понимал, что интерес лагерного «смотрящего» ничего хорошего ему не сулит, но и отступать не собирался. Да и некуда.

Вор Боярчик «смотрел» за всей зоной, Матвей лично его не знал, но все-таки сослался на него в разговоре с Губарем. В принципе, он правильно все сделал, но теперь его могли спросить за тот инцидент.

Неделя уже прошла с тех пор, Матвей и распределение в отряд получил, и в камеру заехал, и работает уже в меру сил своих. Он думал, что инцидент с Губарем сойдет на нет сам по себе, но, увы.

– Ты, что ли, Молот? – Коренастый двигал челюстями, как будто перемалывал зубами большой ком жевательной резинки, хотя там ничего такого и не было.

Матвей кивнул. Его так назвали еще в следственном изоляторе, после того как он с одного удара вырубил особо озабоченного «баклана». И вырубил, и челюсть сломал. И никто не возражал против столь звучного «погоняла».

– А я – Мадьяр. Слышал? – с небрежностью спросил коренастый.

Матвей снова кивнул. Да, конечно, слышал он про Мадьяра… Возможно, это был какой-то другой Мадьяр, но ему-то какое дело?..

– А кто такой Губарь, знаешь?

– Ну, был такой, – помрачнев, исподлобья глянул на него Матвей.

– Что ты там обещал с ним сделать?

– Ну, если «смотрящий» добро даст.

– А если даст?

– Я готов, – кивнул Матвей.

– А если Губарь тебя на нож поставит?

– Чему бывать, того не миновать.

– Сегодня за тобой зайдут, жди.

Мадьяр подмигнул Матвею и, не прощаясь, направился к выходу. И долговязый глянул на него – с ухмылкой. И еще громко гыкнул, поворачиваясь к Матвею боком.

Ну, вот и началось. Матвея вызывали на разбор к «смотрящему», и там он действительно мог умереть в поединке с Губарем. Он будет биться до последнего, но если вдруг – значит, так на роду написано…

Губарь жег взглядом и раздувал ноздри, но на Матвея не нападал. Не было такой команды. Пока не было.

– За что тебя закрыли, Молот? – спросил «смотрящий», тускло глядя на Матвея.

Речь у него медленная, такая же заторможенная, как у Шалута, когда тот был под кайфом. И зрачки у него такие же суженные… Видно, вмазался Боярчик от нечего делать. Немолодой он уже, далеко за сорок. Морщины у него на лбу интересные: на нижней половине – вертикальные, а на верхней – горизонтальные. Вертикальные морщины как столбы подпирали горизонтальные. А морщины глубокие, явно не от хорошей жизни. Седина в волосах с рыжеватым оттенком, глаза желтушные, отечные круги под ними, щеки впалые, цвет лица нездоровый, землистого цвета. И весь он будто высохший изнутри.

– Человека убил, – ответил Матвей.

– Я слышал, этот человек в законе был. – Боярчик осуждающе качал головой, мысленно взвешивая вину подсудимого.

Матвей приготовился к смерти, но все равно ему стало не по себе. Одно дело умереть в честном бою, и совсем другое – сдохнуть подобно бешеной собаке…

– Да нет, не был он в законе. По ушам ему дали. Ну, еще до того, как…

Шалут, как оказалось, был развенчанным вором. Не устоял он перед соблазном, кинул кого-то из своих на продаже, за это и получил по ушам.

– Но ты же думал, что Шалут в законе.

Матвей потрясенно посмотрел на Боярчика. Он здесь в зоне без году неделя, до Москвы тысячи километров, а вор все про него уже знает. Как такое может быть?..

Какая сорока на хвосте притащила?..

Боярчик же смотрел на него с усмешкой. Ему нравилась реакция Матвея. Приятно было осознавать себя всемогущим и всезнающим.

– Думал. Пока он на мою бабу не полез… Не мог законный вор так поступить…

– Значит, развенчал ты Шалута, – усмехнулся Боярчик.

– Ну, это еще до меня было… Шалут своих кидал…

Вор нехотя поднял руку, с ленцой махнул ею, останавливая Матвея, дескать, не надо слов, и так все известно.

– А по жизни ты кто? – спросил он.

Матвей поджал губы. Шалут поставил его на воровской ход, даже на «общак» с «гонораров» снимал. К тому же Матвей занимался кражами, а это само по себе заслуживало уважение в арестантских кругах. Но в тюрьме он своим не стал. Блатные простили ему Шалута, но к себе не приняли. И в зоне он не стал причислять себя к «черной» масти, не заявил о своем отрицательном отношении к ментовским порядкам, поэтому и оказался в мужицком сословии. Но даже к приблатненным «мужикам» пока не примкнул.