Страница 17 из 21
– Ах, если бы тебе.., – почти шептал Филипп, стискивая слабеющими руками ладонь своего воспитанника. – Жан не будет вести себя так же умно, как мог бы ты… Он очень изменился после плена, никого не слушает, и забыл.., совсем забыл мои уроки…
Измученное телесной болью лицо совсем скривилось, и старый герцог устрашающе бессильно заплакал.
Карлу тяжело было смотреть на эту слабость.
С раннего детства воспитываясь в доме Филиппа Бургундского он привык видеть только силу, которой не переставал восхищаться. И постоянно учился и учился тому, что это восхищение вызывало… Да, он был бы старому герцогу лучшим сыном, чем самодовольный и безрассудно заносчивый коротышка Жан. Беда заключалась в том, что, сколько бы Филипп ни говорил: «лучше бы ты…», сына своего он все равно продолжал любить…
– Поговори с ним, Карл, – шептал умирающий, теряя силы. – наш король безнадёжен, ему не поправиться. А Луи Орлеанский дурак и скоро сам себя загонит в ловушку. Надо только не давать ему одуматься и немного подождать… Я так хорошо все подготовил… Но Жан нетерпелив и обязательно.., обязательно испортит… Силы мои кончились, удержать его некому… Ах, если бы ты… поговори с ним, Карл!
Да, если бы, если бы…
В другое время Карл Лотарингский обязательно напомнил бы Филиппу, что они с Жаном никогда особенно не ладили, а после турецкого плена и вовсе разругались. Но теперь, чувствуя в ладонях последнее тепло этой мощной когда-то, но теперь усохшей и покрывшейся старческими пятнами руки, он понимал, что отчаянная просьба умирающего не просто забота отца о сыне.
– Я всегда любил и Францию тоже, – выдохнул старик. – А он… он бездумно разорит её… При дворе не зря говорят – «Бургундец»… Моя вина, что не научил его любви большей. Да и мудрости научить не успел, что уж тут говорить… Моя вина, а тебе расхлёбывать. Но кому ж ещё…
И умолк.
Разговор лишил его последних сил, позволив болезни вспыхнуть новым приступом боли.
По знаку Карла сиделка сбегала за лекарем, который, кроме пускания крови, никаких других средств дать облегчение больному не знал. И, чтобы не присутствовать при этом тягостном зрелище, герцог решил прямо сейчас попытаться исполнить последнюю волю своего воспитателя.
Жана он нашёл не сразу, обойдя почти половину Руврского замка, но не считая для себя возможным расспрашивать слуг. Потом догадался, наконец, заглянуть в места, знакомые ещё с тех пор, когда сам он – уже зрелый и крепкий юноша – находил, по просьбе герцогини Марго её маленького, непоседливого первенца, и, уворачиваясь от укусов и битья палкой, возвращал его в комнаты обеспокоенной матери
Как и ожидалось, коротышка, поигрывая кинжалом, развалился на старом походном сундуке в тесной каморке возле оружейной. Он скосил глаза на Карла и усмехнулся:
– Кто бы сомневался, что придёшь именно ты, Карл. Карл Смелый… Или вернее было бы сказать: Карл верный? Карл рассудительный? Или Карл послушный?..
Герцог, сцепив зубы, переступил порог и прикрыл за собой гладко обструганную дверь.
– Ты забыл добавить «любящий».
– Как, как? Любящий?!!
Закинув голову Бургундец расхохотался, рывком сел на сундуке, широко раскинул ноги и, воткнув кинжал в крышку, оперся на него рукой.
– Любящий говорил бы сейчас не со мной, а с тем, что осталось в больном старике от прежнего герцога Филиппа.
– Ему стало хуже.
– А я это и так понял, как только увидел тебя… – Коротышка опустил голову. – Хуже… Ему теперь, что ни день, все хуже и хуже, но я туда предпочитаю не ходить… Вот ты, раз уж такой любящий, ответь на простой вопрос: тот, кто тебя сюда отправил, действительно прежний Филипп или ослабевший умом умирающий, за которого говорит его болезнь?!
– Он твой отец.
– Мой отец – Филипп Бургундский! И я снова спрашиваю тебя, Карл, там, в покоях моего отца по-прежнему он, или это уже другой, ничем на него не похожий старик?
Карл Лотарингский досадливо поморщился, но Бургундец истолковал выражение его лица по-своему.
– Вот видишь! – воскликнул он. – Ты тоже понял, что Филипп Бургундский уже мёртв. А его тень, говорящая языком боли, учить нас с тобой уже не может. Так что не трать понапрасну слов, выполняя его просьбы. Лучше давай забудем старые обиды, объединимся и пожмём друг другу руки, хотя бы ради памяти моего отца.
Не слезая с сундука, Жан протянул герцогу тёмную от загара пятерню, но тот в ответ лишь покачал головой.
– Я не подам тебе руки, уж извини.
Коротышка сощурился.
– Это почему же?
– Твой отец и в болезни остался мудрым. А ты, как и раньше, будешь упираться и стоять на своём, даже тогда, когда всем вокруг давно ясно, что ты неправ. Бургундии не стать отдельным государством, как ни старайся. При разоренной Франции и она, рано или поздно падёт, или станет…
– Ну, хватит!
Жан соскочил с сундука и встал против Карла. Рука, которую он протягивал для рукопожатия, медленно сжалась в кулак.
– Можешь не продолжать. Всего этого я уже наслушался, да и твои имперские амбиции мне хорошо известны. Ты даже свою Лотарингию сдашь, лишь бы слепить один большой кулак с французами или германцами. Но я другой, Карл! И своего упрямства не стыжусь. С детства не от кого-нибудь, а от своего отца, только и слышал, что «Бургундия, Бургундия!», и нет для меня другой империи, кроме этой земли! Так что слепись хоть вся Европа в одну кучу, моя Бургундия станет в этом кулаке вот таким вот неудобным пальцем!
И сложив увесистую фигу, Жан сунул её герцогу под нос.
Карл невольно отступил на шаг.
– Ты забываешься, Жан!
– А не надо было выводить меня из себя.
Бургундец вернулся к сундуку и сел на него уже боком.
– Я всю свою жизнь почитал отца. Спроси любой: «Кто первый после Бога?», и я бы не задержался с ответом. Но теперь мне надо заставлять себя войти в его комнату. Болезнь победила, а видеть Филиппа Бургундского побеждённым для меня невозможно… Ты ведь тоже говоришь, что любил его, Карл, поэтому обязан понимать, что именно ради отца я и продолжаю то, что делаю!
Карл Лотарингский тяжело вздохнул.
Собственно говоря, а чего он ещё хотел? Жан оставался Жаном, и ждать от разговора с ним какого-то иного исхода было глупо. Но долг перед умирающим Филиппом следовало исполнить до конца, поэтому, как можно миролюбивее, оставляя то ли себе, то ли Жану последний шанс, герцог спросил:
– Чего же ты, в конце концов, хочешь?
Коротышка радостно осклабился.
– Я рад, что ты захотел узнать мои планы, и охотно ими поделюсь, тем более, что после смерти отца, мне никто и ничто не помешает. И тебя с твоим германским тестем я, кстати, тоже не боюсь. Да и Францию губить не собираюсь. Только поставлю её на место. Бургундия уже почти государство, нравится тебе это или нет. И я – прямой потомок Жана Доброго – сумею сделать её даже более могучей, чем была подыхающая ныне Франция! Кто ещё вольет живую силу в древо Валуа? Правящая ветвь династии отсыхает и мой полоумный кузен Шарль тому прямое доказательство, а про кузена Луи я даже не заикаюсь… Провидение подарило ум и силу нашему роду. Отец вынужден был смириться с положением второго человека в государстве, но мне подарен шанс жить и править в такое время, когда довольствоваться положением второго просто преступно! Наконец, я единственный изо всех моих недоумков братьев, кто умеет управляться с армией. Я многому научился у Баязета, когда жил в плену… Да, Господи, зачем тут много перечислять?! Кому ж и править, как не мне?
Присев на край грубо сколоченного стола, кое-как прикрытого старой попоной, Карл Лотарингский наблюдал за разглагольствующим Жаном почти отстраненно, со смешанным чувством презрения и досады.
Всё ясно – бесполезный этот разговор ни к чему не приведёт.
Но в задрожавшем, словно от страха, свете единственной свечи, фигура Бургундца, скорчившаяся на крышке сундука, приобрела вдруг что-то зловещее, то ли от взлетевшей к потолку великоватой тени, то ли от красных отблесков, заплясавших в глазах коротышки, и герцогу Карлу стало не по себе.