Страница 5 из 19
– Как скажешь, дочка, – прошелестела мать.
Рита еще хорошо помнила времена, когда мать была веселой, смешливой, как ребенок, ну, может, немного восторженной, экзальтированной, но в целом вполне нормальной. Угораздило же ее, школьную училку русского и литературы, этакую идеалистку, Наташу Ростову – «Умри, но не давай поцелуя без любви» и прочая романтическая фигня, – в свое время спутаться с Ритиным отцом, человеком без определенных занятий, не отягощенным общепринятыми моральными принципами.
Отец Риты, как она догадалась позже, был профессиональным каталой, разводил пассажиров поездов дальнего следования на карточную игру, обчищал как липок и сходил с поезда на ближайшей станции. Наверное, доплачивал что-то проводникам, чтоб дали ему уйти, не поднимая шума. В детстве она этого, конечно, не понимала. Он был для нее просто папа-праздник, появлявшийся дома изредка, привозивший дорогие подарки и угощения. В те дни мать всегда становилась как будто моложе, вся светилась от его присутствия, двигалась пританцовывающе, как девчонка.
Вот же восторженная идиотка! Все ему прощала, никогда не верила в его темные делишки. Рассказывала всем, блестя глупыми влюбленными глазами, что муж занят важной работой, связанной с долговременными командировками. Одна из этих «командировок» растянулась на два года – это потом уже Рита сообразила, что папаша попросту допрыгался и схлопотал-таки срок. Мать, впрочем, ни словом об этом не обмолвилась и продолжала верно ждать мужа.
Подкосило ее слепую веру в отца только прозвучавшая по возвращении просьба о разводе. Дорогой папаша, пряча глаза и раздраженно двигая скулами (это от него, гада, достались Рите такие четко очерченные скулы), сообщил, что там, в «командировке», начал переписываться с одной женщиной из Владивостока и намерен теперь связать с ней свою жизнь. Рита до сих пор не понимала, зачем ему это понадобилось. Мать же все равно ни о чем не спрашивала, верила всей лапше, что он вешал на ее доверчивые уши. Мог бы себе спокойно жить хоть на три семьи, она бы в жизни ничего не заподозрила. Чего вдруг в нем взыграла не ко времени откровенность? Может быть, та другая баба потребовала штампа в паспорте? Теперь уже никогда не узнаешь!
Он уехал, вскочив в проходящий мимо их станции громыхающий и воняющий мазутом поезд, но мать все равно продолжала его ждать. Вздрагивала от каждого стука в дверь и с выворачивающей душу надеждой смотрела на вошедшего. Почему-то она была уверена, что обожаемый ею муж вернется – не сейчас, так через месяц.
Но отец не вернулся ни через месяц, ни через два, ни через полгода. Мать сначала просто рыдала в подушку, почти не ела, перестала выходить на работу, а все больше лежала на диване лицом к стене. Потом начала жаловаться своей тогда еще десятилетней дочери, что ей страшно, что ночами по квартире кто-то бродит, что соседи ненавидят ее и желают ей смерти. В конце концов после очередной, длившейся несколько часов, истерики за матерью приехала психиатрическая «Скорая» и увезла ее в дурку. Мать вернулась из нее через три месяца успокоившаяся, только слегка заторможенная и совершенно потерявшая, казалось, мотивацию к какой бы то ни было активной деятельности.
На работу она так и не вышла – довольствовалась пенсией по присвоенной после лечения инвалидности. Из дома почти не выходила, да и с дивана старалась лишний раз не вставать – зачем? Целыми днями дремала, завернувшись в плед, и, кажется, та реальность, которую она видела во сне, нравилась ей куда больше, чем настоящая жизнь, воспринимавшаяся теперь ею как досадное недоразумение, контактировать с которым нужно как можно меньше.
Рита в целом давно оставила попытки пробудить мать от этого сомнамбулического состояния и научилась находить в нем свои плюсы. По крайней мере, мать никогда не лезла в ее дела, не доставала советами и поучениями и вообще, кажется, считала дочь куда более взрослой, сильной и опытной, чем она сама.
Рита натянула джинсы, влезла в рукава куртки и собиралась уже выйти в магазин, когда в дверь неожиданно позвонили. Звонок верещал и верещал, кажется, кто-то там, за дверью, прочно приклеился пальцем к кнопке. Мать почти стремительно, насколько это было возможно в ее амебном состоянии, выскочила из комнаты и замерла в дверном проеме, стиснув на груди руки – каждый неожиданный звонок в дверь она принимала за возможное возвращение отца. Рита щелкнула замком – и в прихожую ворвалась школьный завуч Татьяна Владимировна, прозванная любящими учениками Кобылой.
Прозвище довольно точно характеризовало внешность завучихи – гренадерского роста, жилистая и голенастая, с крупными лошадиными зубами, с тощей шеей – она и в самом деле была похожа на старую изъезженную рабочую клячу.
– Хромова! – рявкнула Кобыла с порога. – Я тебя предупреждала, Хромова, что ты допрыгаешься. Где журнал твоего класса?
«Ага, уже обнаружили, значит», – поняла Рита и, напустив на лицо самое безмятежное выражение, ответила:
– В учительской в шкафу, наверное, как обычно. А что случилось?
– Не смей мне лгать! – хлестко оборвала Татьяна Владимировна. – Ты прекрасно знаешь, что там его нет. Его украли. Нагло проникли в учительскую и украли. Ты украла! Глафира Петровна тебя видела!
– Видела что именно? – спокойно уточнила Маргарита. – Как я выносила журнал из школы? Тогда лжет именно она.
– Она видела тебя в школе во вторник вечером. А в среду выяснилось, что журнала нет. – Кобыла кипела негодованием и брызгала слюной. – Ты соображаешь, что ты сделала? Это официальный документ. Государственный документ, Хромова! И тебе это так не сойдет с рук. Чаша нашего терпения давно переполнилась! Ты позоришь всю школу. Завтра на экстренном педсовете я поставлю вопрос о твоем отчислении ребром. Хватит!
– Здесь какая-то ошибка, – дрожащим голосом вступила мать. – Моя дочь не могла этого сделать.
Кобыла, кажется, только теперь обратила на нее внимание. Она повела жилистой шеей, покосила налитым кровью мутным глазом и обратила поток своей праведной ярости теперь уже на Ритину мать.
– Елена Сергеевна, я глубоко уважаю вас как педагога. Бывшего педагога! Но то, как вы относитесь к воспитанию вашей дочери, просто преступно! Вы совершенно запустили ее, ребенок предоставлен самому себе. И меня ничуть не удивляет, что ваша дочь пошла по кривой дорожке!
Мать часто заморгала, губы ее затряслись, пальцы, вцепившиеся в края изношенной шали, задрожали.
– Да, да, я виновата, – шепотом заговорила она. – Я так виновата. Пожалуйста, Татьяна Владимировна.
Рита, до сих пор смотревшая на все происходящее с кривой ухмылкой, шумно выдохнула. Глаза ее угрожающе сузились. Видеть мать, хлюпавшую носом перед нагло отчитывавшей ее школьной стервой, было невыносимо. Острая жалость к ней, такой маленькой, беззащитной, больно колола где-то в горле. И становилось мучительно стыдно – за себя, за всю эту идиотскую аферу с журналом, за то, что допустила ситуацию, в которой мерзкая школьная стерва будет отчитывать ее мать как девчонку. Она просто обязана была прекратить это, защитить маму.
Маргарита шагнула к двери и распахнула ее:
– Убирайтесь отсюда! Из нашего дома! Быстро! Иначе я сейчас милицию вызову!
На впалых щеках Кобылы вспыхнули свекольные пятна. Она дважды распахнула и захлопнула рот, затем угрожающе прошипела:
– Ну все, Хромова, об этом ты точно пожалеешь. Если завтра к восьми утра журнал не будет в учительской… – Так и не закончив свою тираду, она наконец вымелась из квартиры и бодрым аллюром двинулась вниз по лестнице.
Как только дверь за завучихой закрылась, мать вцепилась в Ритины руки и, заикаясь, заговорила:
– Риточка, что же это такое? За что она нас так? Ритуша, отдай им этот журнал, я тебя прошу, отдай…
– Мам. – Рита устало обняла ее, стараясь силой своих рук остановить колотившую мать дрожь. – Нет у меня никакого журнала. Все будет хорошо. Успокойся, ладно? Просто успокойся!