Страница 17 из 99
— А як же с охороною? Я же на посту. Вин мени може здрючку даты. Э-э, да пес з ним, — махнул рукой старик. — Видбрихаюс! Поихалы! Бачу, вы хлопцы вроде ничего.
Гуляйбабка усадил деда на облучок рядом с Прохором. Туда же сел и сам. Карета в сопровождении всадников загрохотала по безлюдной, будто вымершей улице, а затем, резко свернув в проулок, выкатилась в открытое поле.
— Значит, довольны старостой? — спросил Гуляйбабка. Вопрос был лобовым, и старик, не зная, что за начальство с ним сидит, заговорил уклончиво:
— Людина вона привередна. Всим не угодишь. Одному и розумный дурень, а другому и осел умнесенек. Так и тутечки. Апанасу вин кум и сват, а для Грицка — плетень.
Солнце высоко поднялось над пирамидальными тополями. Синие, заметно укороченные тени ложились на полеглый, перезревший, никем не убираемый ячмень. Тучи грачей, горланя и сверкая крыльями, вымолачивали колосья. Припекало. Гуляйбабка снял плащ, свернул его, положил на колени. На груди у него блеснул холодным светом Железный крест, увидев который старик беспокойно заерзал на облучке, сгреб в кулак свои обвислые усы, сдавленно закашлял:
— А так, кхы-кхы… Вин ничего, наш голова. Дюже чудова людина. Дай бог тому, хто его народив. Мы вси молымось за здоровье его матери, за того, хто до нас цего Песика прислав. Тай як не молитысь, судите сами. До пана Песика нам, старым, була ну чиста шкода. Вид самой весны до осени хлопцы та дивчины не давали хвилины поспаты. Спивают и годи. А тут ще коривы, та пивни, та ягня орут. Но слава богу, ций ярмарке прийшов конец. Пан Песик швидесенько втихомирил всих. Хлопцив та дивчин заслав в Ниметчину. Туды ж коров та дворовых птах. И ось яка красота, ось яка теперь в селе чудова благодать! Спи скильки потребно, хочь вовсе не вставай. Никто не хохоче, не блее, не реве, не кукарекае.
Выжидая, что скажет на это сидящий рядом пан начальник, старик помолчал, украдкой взглянул на него и, заметив улыбку, снова заговорил:
— И маю намир сказаты вам, пане начальник, нашим паном Песиком дюже задоволенный пан голова миськой управы. Колы пан Песик привиз до него двух кобанив, теля та тридцать решетив яичек, вин сказав тоди: "Ось такого старосту нам пошукати. Це музейна ридкость для нас. Гордисть батьки фюлера".
"Музейную редкость" и "гордость батьки фюрера" Гуляйбабка заметил еще издали. Пап Песик, низенький, щуплый, один из тех, которых дразнят «недоносками», стоял возле маленькой хатенки на навозной куче и, тыча железным прутом под ноги, во всю охриплую глотку отчитывал чем-то провинившихся четырех полицейских.
— Симулянты! Лодыри! Сукины сыны! Только водку глотать да жрать сало! кричал он. — А кто будет копать? Староста? Сам фюрер? Я вас проучу! Я вас выучу! Брысь! Не пререкаться! Копать!
Утирая рукавами потные лысины, полицейские окружили навозную кучу и начали лениво раскапывать ее. Староста подбежал к одному из них — горбатому, одетому в черную рубаху с белой повязкой на рукаве, вырвал из его рук лопату, оттолкнул от ямы:
— Прочь! Все прочь! Сам раскопаю, гроб вашей матки.
Он кинул под забор пиджак, шляпу, ремень с пояса и, засучив рукава синей рубашки, начал с резвостью петуха, решившего блеснуть перед курами, разбрасывать навозную кучу.
Полицаи, не занятые работой, вдруг увидели скачущих к ним всадников и, приняв их за партизан, бросились врассыпную — кто за угол хаты, кто через забор в подсолнухи. Горбатый сунулся в подворотню, но застрял и не мог протиснуться ни вперед, ни назад.
Пан Песик, стоявший спиной к улице и увлекшийся навозной кучей, оглянулся и увидел опасность лишь тогда, когда копыта коней зацокали совсем рядом. Бежать было поздно, и он, бледнея и замирая, предоставил себя в лапы судьбы-злодейки.
Один всадник, в кожанке, с немецким автоматом на шее, ехавший в голове колонны на белом поджаром коне, отделился от строя и подскакал ко двору. Выхватив шашку из ножен, лихо отсалютовал:
— Господин староста! Подойдите к карете. Вас приглашает личный представитель президента.
Пан Песик, вытирая на ходу руки, опрометью подбежал к карете и вытянулся перед сидящим на облучке Гуляйбабкой. Страх, обуявший его, отнял у него дар речи. Он только бледнел да растерянно моргал. По заросшему, как у пуделя, лицу его катились капли пота. От него, как от жука, только что вылезшего из-под кучи, несло навозом.
— Пан Песик, — заслоняя нос ладонью, заговорил Гуляйбабка. — Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение. Партизаны в вашем районе есть?
— Никак нет! Не имеются, — выпалил пан Песик. — Тут степя… Тут все спокойно-с.
— В таком случае мой обоз остановится на вашем хуторе на привал. В полдень жарко. Слепни. Ехать тяжело.
— Так точно! Рад буду принять. Только зачем здесь? Лучше в селе. Там речка, прудочек, — он кивнул на взмыленных коней и изнуренных жарой всадников. — Можно искупать людей, лошадок…
— А чем плохо здесь? — спросил Гуляйбабка, осматривая постройки и местность. — На горе скотный двор, можно укрыть коней, под горой — ракиты, пруд.
— То не пруд, господин начальник. То сточная яма.
Жижа туда с коровника, свиноферм… А на прудок похожа, и глубока, не смею возразить…
— Жаль, — вздохнул Гуляйбабка. — Жаль. Коней бы по жаре не мотать. Ну да что ж, — он хлопнул ладонью по коленке. — Едем в село! Овес найдется?
— Овса нет, но найдем.
— Где?
— Откопаем. У саботажников возьмем. Мне все приходится добывать лопатой. Потому, извините, я в таком виде. Лично яму таво-с…
— Ну и как успехи?
— Пока ничево-с. Только начали. Но по запаху чую: сало там.
— И я… И я теж казал, пан староста, що у вас нюх, як у того гончака, отозвался старик-проводник, продолжая сидеть все там же, рядом с кучером на передке. — А пан начальник, не поверив, сказав, що такого у людей нема.
— Вы правы, отец, как белый день. Теперь я и сам вижу, что нюх у вашего старосты не хуже, чем у гончака. Даже овчарка не могла бы учуять под навозной кучей сало, а вот он учуял…
— Рад стараться! — рявкнул пан Песик. — Рад копать!
— Копать будете после, — махнул рукой Гуляйбабка. — А теперь подойдите ко мне и склоните свою бесценную голову.
Пан Песик не только склонил голову, но и стал на колени перед высоким начальством.
— По поручению президента БЕИПСА, — надевая на шею старосты черную ленту, сказал приподнято Гуляйбабка, — я награждаю вас, пан Песик, извините, Куцый, за исключительные заслуги перед фюрером высокой наградой — медалью БЕ первой степени.
Пан Песик потянулся губами к руке Гуляйбабки.
— Встаньте! — отдернув руку, приказал представитель президента. — Скажите лучше, будет ли коням овес.
— Будет. Все будет. И овес и угощеньице. — И, подхватясь, обернувшись к стоявшим у дома на горке троим полицаям, хрипло прокричал: — Эй, Копытченко, Мялкин, Сушихвост! Живо сюда! Живо!!!
Полицаи, гремя сапогами, подбежали к карете, вскинули руки к кепкам.
— Немедля в бредень и ловить на уху. Да чтоб покрупней! И к ухе чтоб все было! А не то! Ну!
Полицаи звякнули подковами каблуков и побежали на колхозный двор за бреднем. Староста, держа руку на сердце, почти переламываясь, поклонился:
— Прошу в село, милостивые господа! У пана Песика есть чем угостить. Да я для вас всю душу… всего самого себя.
…Судя по многим признакам и, в частности, по множеству больших бронзовых окороков ветчины, висевших на чердаке, в запечье дома, пан Песик выворачивать себя пока не торопился, а выворачивал других.
Разморенные ночной дорогой и полуденной жарой гости, пообедав и наскоро накормив коней, улеглись на прохладных глинобитных полах спать. Пан же Песик, не теряя времени, уехал на подводе кончать дело с навозной кучей.
…Когда пан Песик вернулся через два часа в весьма отличном настроении (на бричке он привез кадку найденного под навозом сала), обоз гостей уже вытянулся на дорогу и что-то выжидал.
— Господин Песик, на вас поступила жалоба, — сказал Гуляйбабка, как только бричка старосты остановилась возле кареты, а сам староста поспешил вытянуться возле нее.