Страница 39 из 40
Упрямый мальчишка в зеленых шерстяных рейтузах сопел и сердился, что его голубой совок никак не может воткнуться в землю.
— А ты вот тут попробуй… Ударь посильнее. Здесь она мягче.
Мальчишка поглядел на меня строго, но, всмотревшись в мои глаза, улыбнулся и ударил что есть силы совком в то место, где земля была не утоптана.
— Хочешь сушку?
Мальчишка порывисто приподнялся и почти шепотом спросил:
— А ты не Бармалей?
— Ну что ты. Я Иван-царевич. Знаешь, кто такой Иван-царевич?
Мальчишка повертел головой, поискал кого-то глазами, увидел бабушку на скамейке и, просветлев, опять спросил:
— А где твой Серый волк?
— Я отпустил его в лес, ему в городе очень плохо. Страшно: всюду машины, люди.
— А мне не страшно, я скоро в садик пойду.
«В садик — это не в детдом, — подумал я, — но все-таки с бабушкой, наверное, лучше». И еще я позавидовал мальчишке, позавидовал его беспечности и тому, что он только сейчас начинает свою жизнь. Но зависть моя была без огорчения, без грусти.
— На, держи свою сушку. Или она тебе не нравится? Могу дать другую, даже сразу две.
— Мне перед обедом нельзя. Бабушка велела аппетит нагулять, — опечаленно признался мальчишка и решительно присел на корточки, чтобы еще раз попытаться вонзить свой совочек в неподатливую землю.
От набережной Невы к садику метнулись наперерез трамваю два парня в черных шинелях. «Вот сумасшедшие, задавит!» Но нет, мальчишки успели перепрыгнуть через рельсы, и сейчас же скрипнули тормоза грузовика. Ребята со всех ног рванулись к чугунной ограде. Им было не страшно, они хохотали, шлепали друг друга, дергали за шинель. Мальчишки вели себя так, будто не было вокруг ни транспорта, ни прохожих, им было весело, хорошо. Я точно так же, бывало, возился с друзьями по дороге в школу. «Они тут, видно, здорово устроились. Вот поживу, появятся, дружки — тоже стану своим человеком», — решил я.
В сквер вошел мужчина странного вида: на нем были не по росту длинная шинель, стоптанные кирзовые сапоги, на голове соломенная шляпа. Мужчина огляделся, достал из кармана коробок спичек, быстрым, четким движением чиркнул одну, спрятал ее между ладоней, сгорбился, сжался весь над огнем и, подпалив папиросу, подошел ко мне.
— Послушай, парень, на билет не хватает, подкинь, сколько можешь.
Я растерялся, хотел было сказать, что у меня нет никаких денег, но вспомнил, что они есть, устыдился. Поспешно засунул руку в карман, нащупал сначала рублевую бумажку, хотел вытащить, но пожалел, — выгреб мелочь.
— Вот, возьмите…
Я поперхнулся от волнения. Пальцы мужчины с длинными грязными ногтями тряслись, проворно собирая мелочь на моей ладони.
— Спасибо, сынок.
Голос мужчины был сиплый, лицо бледное, с впалыми небритыми щеками, в глазах что-то горестное, безнадежное. Мне показалось, что я уже как будто бы видел этого человека — там, в моих давних скитаниях. Он даже напомнил мне отца.
— Бывай здоров, — сказал мужчина, подбросив руку к дырявой шляпе, и зашагал из сквера.
Я посмотрел ему вслед. Мне стало жаль этого сгорбленного пожилого человека, и жалко было денег, и все-таки приятно, что мужчина подошел именно ко мне. Сразу припомнилось, как на случайных вокзалах я долго выбирал среди множества людей такого человека, такое выражение лица и глаз, которым, как мне тогда казалось, можно было довериться во всем: попросить кусок хлеба, или немного денег, или защиты.
Как только мужчина скрылся за углом чугунной ограды, мне захотелось как можно быстрее уйти из сквера.
На серых каменных постаментах странные изваяния. На человечьих головах шлемы не шлемы, короны не короны… Кого изображают эти полулюди, полульвы? Хорошо ли им здесь, и о чем так надменно думают? Кажется, что они не замечают ни легких волн на Неве, ни крутого изгиба моста, ни огненного блеска золоченых куполов над собором там, за вздыбленным конем Петра. Они возлежат на своем холодном граните с безразличием коров и в то же время с неподступной надменностью властителей мира. И почему-то не хочется долго смотреть на них — зябко и неуютно становится на душе. «Пока, до следующей встречи, загадочные чудища».
— Ну что, молодой человек, нравится?
Я оглянулся. Возле меня стоял старик, седой, рослый, еще не дряхлый. Голову он держал высоко, задорно. Теплый клетчатый шарф окутывал его шею.
— Нравится? — переспросил он с искренней заинтересованностью.
— Не знаю даже, — смутился я. — Вроде бы нравятся…
— Вот и я никак не могу объяснить, в чем тут дело. Меня тоже смущают эти египтяне. Нет в них, знаете ли, простоты, интимности. Четыре тысячи лет смотрят они на человеческую жизнь — и никакого сострадания в их каменных сердцах. Это и в самом деле смотрят фараоны — что им до наших страстей, мы для них рабы.
Я с удивлением смотрел на старика, который, как о живых существах, говорил о каменных идолах.
— Они здесь чужеродны. Ведь Петербург не таков, нет, — взволнованно сказал седой незнакомец. — Наш город строили по-европейски, а все-таки вышел он российским. Смотрите, сколько в нем скромности и поэзии. А сколько неба над ним. Он лежит на земле с распахнутой душой. Он любит людей, и люди любят его. От каждого его камня веет не холодом, не равнодушием — воспоминаниями.
Старик посмотрел на меня с таким интересом, будто не он, а я говорил о городе и теперь хочу поделиться своими воспоминаниями. Но я молчал, боясь нарушить неловким движением или едва уловимой холодностью взгляда счастливую встречу. Старик будто только теперь увидел во мне не горожанина и уж совсем не петербуржца. Глаза его потеплели, озарились вдруг пробудившейся памятью. Он поднял руку:
— Вот там, около бывшего Николаевского моста, в Коллегии иностранных дел служил Пушкин. А чуть поодаль в семнадцатом году стоял на якоре мятежный крейсер «Аврора».
А вот здесь, где сейчас перед равнодушными сфинксами катятся легкие волны, тонули в полыньях израненные декабристы. В них стреляли картечью. Да, молодой человек, в нашем городе никогда не угасал дух мужества и свободы.
Старик помолчал, торжественно вглядываясь в ленивые перекаты невысоких волн.
— Тут все перемешалось, — с легким вздохом сказал незнакомец, — печальное и возвышенное, героическое и трудолюбивое. Но я старик, и должно быть, для многих молодых — странный старик. Я люблю свой Петербург, тихий, задумчивый. Теперь всюду лязгают трамваи, машины изрыгают зловонный дым. А мне все еще слышится звонкий цокот копыт, тарахтение пролеток по булыжнику. Да, по булыжнику. Асфальт мне несимпатичен. Он точно короста покрывает улицы — земля не дышит, меньше стало воздуха и для нас. То ли дело бугристый живой камень. Вы удивлены? Не удивляйтесь и не судите слишком строго мои неугасшие привязанности. Вам тоже многое покажется слишком странным потом, впереди. Извините, что задержал вас, всего вам доброго, юноша. И советую пройти вон туда, к пристани. Там прекрасное место для мечтателей и пылких сердец.
Старик слегка приподнял шляпу, поклонился мне и бережным, коротким шагом пошел вдоль заиндевелого гранита.
Корабли, настоящие парусники красовались передо мной. Легкие, стремительные, гордые. Я смотрел на высоченные мачты, и казалось, что надо мной белыми облаками вздулись упругие паруса. Не скольжение, а полет уносит меня к неведомым берегам, к пальмам, к городам и странам моей фантазии.
Вот стоит Крузенштерн — на его бронзовых плечах эполеты. Взгляд смелый, осанка гордая. Счастливец! И как только люди становятся капитанами? Удастся ли мне хоть когда-нибудь пройтись по этим палубам? И вообще удастся ли мне стать таким человеком, чтобы… Ну, смелее. Загадывай свое желание, вдруг оно исполнится. Торопись. Сейчас такой момент, когда, кажется, могут услышать тебя и понять все — даже сама судьба. Загадывай!
Я растерялся. Оказалось, что еще не знаю, кем бы я хотел стать. И я просто пожелал себе удачи, как уходящим в плавание желают попутного ветра.
Д. Дар
…Вот и кончилось детство
Юноша с доверием приехал в город, с доверием к людям и к своему будущему.