Страница 23 из 24
– Што, себя хотел спытать?
Евсеич угадал тогда затаенную думу…
Борис подошел к «мессершмитту», залез в кабину. Цезарь прыгнул на крыло, положил лапы на борт.
– Что, Цезарь? – потрепал Борис собаку. – Ведь можно на этом драндулете летать, драться, можно домой. Вот и ржавчина уже, – погладил он ручку управления. – И мы еще полетаем. Махнем к облакам! Так, что ли, добрая душа?
Цезарь взвизгнул и заскреб лапами по обшивке фюзеляжа.
– Не порть самолет, гавкало! – Борис толкнул собаку в мягкую пушистую грудь.
Подбежал запыхавшийся Петя.
– Иду в Федосеевку к Дяде Акиму. Завтра будем пленных освобождать, Боря! – радостно сообщил он, протягивая тетрадочку. – Пусть у тебя пока будет. Ладно?
– Сохраню. Иди спокойно, Петух! Торопись, а то метель разыграется.
Он знал плане освобождения пленных с полигона. Завтра ночью отряд произведет налет на аэродром. Шуму будет много. Все силы немцы подтянут туда. А в это время на другом конце деревни Аким Грицев снимет часового и выведет пленных в условное место.
Провыв ночь, метель утихомирилась под утро. В избушке гремели оружием: чистили винтовки, проверяли автоматы, набивали диски патронами. Борис выбирал из ящика гранаты – ему впервые разрешили участвовать в бою. В полдень все партизаны кордона должны выдвинуться к Федосеевке и там соединиться с основными силами отряда.
Евсеич оставался на базе для подсчета продовольствия, реквизированного этой ночью в Дмитровке со склада полиции. Он сидел за столом и, громко схлебывая, пил чай из блюдечка, поставив его на три крючковатых пальца. Горка крупного сахарного песка покоилась на тряпице, и каждая крупинка, прежде чем исчезнуть во рту Евсеича, осторожно клалась на высунутый язык. Старик пил «вприкуску» и неотрывно глядел в окно на просеку, по которой должен возвратиться внук от Акима Грицева.
Глаза Евсеича посветлели, прищурились, когда в конце просеки показался лыжник. Евсеич встал, ребром ладони протер окно. Петя упруго отталкивался палками, дышал парно, меховые края завязанной шапки покрылись инеем, и курносое лицо румянилось в белом пушистом кольце.
По промерзшим гулким стволам сосен будто щелкнул цыганский кнут. Отзвук рассыпался по лесу падающей дробью. Не доехав до избушки, Петя замер с выдвинутой вперед ногой. Недоумение и боль широко распахнули глаза. Он стоял, и в уголке рта пузырилась слюна, превращаясь в крупную красную горошину. Потом привязанные к рукам палки взметнулись, лыжи стали накрест, мальчик упал.
Евсеич окаменел. Разогнуться, закричать не было сил.
К Пете подбежал часовой. Второй выстрел уложил его рядом с мальчиком.
К двери метнулся партизан-механик. Только он выскочил наружу – хлестнул третий выстрел. Партизан вполз в избу, зажимая ладонью пробитое плечо.
– Оцарапал, стервь!
В избушке затихли, притаились.
– Снайперы, – разомкнул белые губы Евсеич.
– Такой фокус был намедни у соседей. Ох, мать твою! – ругнулся партизан-механик на товарища, перевязывающего ему рану.
В блокированном немецкими снайперами домике два окна и дверь. Одно окно и вход явно простреливались.
– Набьем чучело и проверим второе окно, – предложил Борис.
Партизаны быстро насовали в шинель соломы, привязали шапку к воротнику. Ударом приклада выбили раму и начали медленно высовывать чучело. В лесу тихо. Слышно, как осыпается с верхушек деревьев тяжелая изморозь. «Оживляя» чучело, партизаны ждали минут пять. Выстрелов не было.
– Отсель можно. Дозвольте, сигану? – спросил маленький коренастый партизан и, как мальчишка, шмыгнул носом. На него напялили немецкую каску, сняли гранаты с пояса. Сам он стоял недвижим, позволяя товарищам трудиться над его экипировкой.
– В случае чего не забудьте Нюрку с ребятишками, – попросил он, передернув затвор автомата и без разбега, высунув руки вперед, нырнул в окно. Только он упал в снег, как пуля, срикошетив от стальной каски, впилась в стену внутри избушки. Партизан ужом скользнул в сугроб…
Кровавый шар солнца вылезал из-за леса. Снег на поляне перед домиком розовел.
– Наряды услышали выстрелы и скоро подтянутся сюда.
– Давайте все сразу выскочим, – предложил кто-то.
– Не пойдет! – отрезал Евсеич.
– Петушок, може, жив!
– Не гавкай, я сказал! – Старик яро выпятил глаза на говорившего, потом сник головой и с хрипотцой вымолвил: – Повыше вылезет солнышко, и той кукушке, што держит дверь, дюже плохо глядеть будет. Их две. Углы прицеливают. Примечайте, примечайте, где они сховались.
Из глубины избы партизаны осматривали каждое дерево, каждый куст. Евсеич, сидя на корточках, через открытую дверь сосредоточенно разглядывал группу высоких сосен, особенно одну, с пушистой кроной, старую. С нее можно было обстрелять две стороны избушки. Цезарь лежал рядом с хозяином, навострив уши и поскуливая. Солнце поднялось над лесом, заискрило снег.
– Эх, сплоховал, внучек, сплоховал, – бормотал старик. – Пущаю собаку!
– Положат, – угрюмо откликнулся Борис.
– Она по глухарям сноровиста. А пропадет – не зря. Думка есть, вон в той кудели кукушка хоронится. Черновата сосна промеж других. Пошел, Цезарь!
Собака прыгнула и, пластаясь по снегу, быстро проскочила поляну.
– Гляди! На дубу! – зазвенел молодой голос от окна. – Шевельнулся гад, снег стряхнул. Давай сюда, Евсеич!
– Держи его на глазу, а мы щас и второго уловим, – откликнулся старик, наблюдая за овчаркой.
Цезарь покружился между деревьев, встал под большой сосной и, сдирая когтями кору, бешено залаял. Евсеич протер тряпицей обойму с патронами и загнал ее в магазин снайперской винтовки.
– Ну, внучек, благослови… Пусть кто-нибудь выползает за дверь.
– Зачем?
– Примануть кукушку.
– Так убьет ведь! – вскинулся партизан-механик.
– А ты не бойсь. Солнышко вылезло прямо на него. Он будет целить на ползущего, а я узрю блестку от стекла, возьму чуток вправо и влеплю ему в зенку.
– Узрю-у… Чудишь, старик. Ладно уж, я все равно ранетый! – Механик начал двигаться, но Борис остановил его и лег у порога.
«Самое трудное – первый шаг, первый рывок. Ну же! Ты уже высунулся, и все глядят на тебя! Ты не трус, ты не трус, ты не заяц, Борька!» Механик схватил замешкавшегося Бориса за унт. Унт вырвался из его рук.
– С ума спятил, дед! А если опоздаешь? Вернись, пилот, мы фрица залпом возьмем!
– Возьмешь его за стволом! На дуру рассчитываешь. Ползи, ползи, сынок. Спокойно, словно баштан оббираешь… Ползи, милай… – Евсеич вытер от слезы веко правого глаза и приник к оптическому прицелу. И еще три винтовочных ствола вытянулись к черной сосне, под которой бесилась собака.
Борис полз. Вот он посреди поляны. Его кожух желтым пятном выделялся на снегу. Что было под кожухом, знал только он. Вместо тела большая вздрагивающая мишень. Палец снайпера на спусковом крючке. Палец мягко давит. Снег горячий. Вязкий горячий снег…
– Вернуть его, вернуть, – шевелил губами механик и отсчитывал движения рук пилота: – Четыре, пять, шесть…
Борис полз. Почти автоматически двигались руки и ноги. Раздвигая лицом снег, он чувствовал напряжение сжатой в затворе пружины, стремительный рывок бойка, его удар по капсюлю патрона.
Раздался выстрел.
Борис вздрогнул, почудилось: обожгло спину. Поднял голову, чтоб закричать. С кустистой верхушки сосны, осыпая снег, летело вниз что-то белое. Первый выстрел догнали еще три. Они подстегнули, Борис вскочил, кинулся к упавшему с дерева немецкому снайперу.
Срезая ветки кряжистого дуба, затрещали плотные автоматные очереди. Второй снайпер неуклюже спрыгнул и спрятался за стволом. Мелькнули концы лыж. Из сугроба поднялся маленький партизан в каске. Снайпер, пригнувшись, побежал. Партизан неторопливо прицелился, нажал спуск и удовлетворенно крякнул.
Сильно припадая на левую ногу, Евсеич торопился к внуку. Опередив Бориса, он упал около мальчика, прислонился к его губам, потом суетливо начал искать рану. – Жив?
Евсеич помотал головой, развязал шнурочки и снял с мальчика пробитую пулей ушанку. Борис опустился на колени. Он ласкал холодную голову маленького друга, чувствуя, что не может оторваться от смерзшихся окровавленных волос. Щекой приник к восковому лицу и замер.