Искры гнева (сборник)

Волы, тяжело ступая, едва двигались по неровной, в выбоинах дороге. Ни окрики охрипших чумаков, ни посвисты кнутов на них не действовали.

— Бедная скотина обессилела, наверно, отощала. Добраться бы вам к хорошему пастбищу и отдохнуть, — произнёс Гордей, пытаясь разговорить всё же атамана, однако тот продолжал молчать.

Головатый отстал и снова начал пасти коня вдоль дороги, где ещё вился не сожжённый солнцем спорыш и щетинился молодой пырей.

Чумаки, в отличие от атамана, были более общительны с Головатым. Подъезжая к нему, они здоровались, перебрасывались словами. Гордей всматривался в их загорелые до черноты, задубевшие от солнца и ветра лица. И хотя никого из знакомых он не встретил, ему всё равно было приятно слышать немного вызывающее, а то и острое, задиристое:

— Эй, человече, откуда прибился?

— Да он здесь, в буераке, родился.

— А может, и так. Вон какой вымахал!

— Куда стелется дорожка?..

— Приставай к нам, будет веселей.

— Конечно, если по пути.

— Приставай, скушаешь чумацкого…

— Тумака и мамалыги:

— Меняй коня на чебака.

— Сделаем из тебя чумака.

— Так меняем?

— Можно. Если хорошо будете кормить, — отшучивался весело Головатый, — и чтоб на мягком спать.

— Накормим.

— Из лободы юшка, а кулак — подушка.

На переднем возу поднялась тычка с большим пучком бурьяна и красной лентой. Чумаки тут же умолкли. Насторожились. Подъезжавшие новые чумаки уже не здоровались, смотрели на Гордея мрачно, с подозрением. Головатому была понятна такая внезапная перемена в настроении людей, и он не удивлялся этому: атаман подал знак: "Будьте осторожны с ним…"

"Хотя и хотелось, но не свертелось, — подумал с досадой Гордей. — Не смололось на этом камне, сыпь на другой".

Он отошёл немного в сторону от дороги, остановился на видном месте и, прислушиваясь, смотрел на проезжающих мимо чумаков.

Вдруг в конце обоза послышались то высокие, то низкие, то дребезжащие звуки — какая-то странная музыка. Но вот она оборвалась, и тут же раздался тоскливый собачий вой.

Головатый подошёл к дороге.

Из будки последней в обозе мажары выглядывал паренёк лет шестнадцати-семнадцати. Он был круглолицый, светловолосый. Его большие серые глаза смотрели на Головатого доверчиво, улыбчиво. Прижав к губам небольшую продолговатую дрымбу, юноша играл что-то грустное, а две кудлатые собаки, рябая и чёрная, которые бежали рядом с мажарой, то и дело останавливались, вытягивали шеи, поднимали вверх морды и протяжно завывали.

— Пищалка? — спросил Головатый, поздоровавшись.

— Дрымба, — пояснил юный чумак, почтительно кланяясь и не выпуская из рук согнутую в кольцо, толщиной с кнутовище лозину, из разреза которой торчала тоненькая, как лист пырея, пластинка.

— Дрымба? — удивился Гордей. — Самодельная?

Паренёк свесил с воза босые ноги, вымазанные дёгтем, и в одни момент очутился на земле. В это время, свирепо залаяв, собаки набросились на копя Головатого, а потом и на него самого.

Юный чумак утихомирил собак и ещё раз поздоровался с Гордеем. Заметив у него под полой плаща пистолет и ятаган, удивлённо поднял брови.

— Вы запорожец? — спросил, смущаясь.

— Был таким, — признался Головатый.

Паренёк ещё больше смутился. Волы, предоставленные самим себе, остановились. Но собаки, наверное уже приученные подгонять их, завизжали, залаяли. Мажара снова двинулась дальше.

— Пойдёмте скорее, а то отстанем, — проговорил паренёк.

Головатый и молодой чумак ускорили шаг.

— А я до этих пор только слышал рассказы о тех рыцарях. Да, бывало, ещё слушал о них песни кобзарей. А вот теперь… — Юноша замолчал и с восхищением посмотрел на Гордея. Взволнованный такой встречен, он не знал, что и говорить. Но вскоре освоился и начал расспрашивать, куда запорожец едет. Затем, как и его старшие товарищи, стал приглашать присоединиться к их чумацкой компании.

Идя вслед за мажарой, они разговорились. Головатому стало известно, что обоз этот из Прилук. Чумаки были на Дону, на Кривой косе Азовского моря. И вот теперь возвращаются. Везут рыбу и всякий заморский и кавказский товар, но больше всего — различной сушки. Мажар в обозе около сотни. А хозяев только три или четыре. Они всем и командуют. А чумаки — беднота с прилуцких хуторов. Да и он, Санько, тоже наёмный. Уже третий год, как стал погонщиком волов, подручным атамана обоза Дмитра Кавуна. Третий год вот так, как сейчас, в дороге и в дороге. Первая поездка была в охотку. С нетерпением ждал того дня, когда они наконец выедут. Часто выходил за околицу и подолгу смотрел на дорогу, до которой предстояло ехать.

Увлекало, манило неведомое, и всё время не выходила из головы милая сердцу песня:

Выезжали они весной, когда подсыхало и появлялась первая травка. Было интересно рассматривать встречные сёла, хутора, мимо которых проезжали, любоваться степным раздольем.

Рассказывал Санько охотно только о начале своего чумакования. А затем задор его исчез. И он уже сетовал, как нестерпимо томительно в долгой-длинной дороге, как печёт солнце, донимают ветер, въедливая изморось, морозы и метели.

— Но у меня есть своя утеха, — оживился снова Санько. — Вот! — и он показал выгнутую кольцом пищалку, прижал её к губам, и полилась чарующая трель, которая вскоре сменилась пискливым дребезжаньем, даже затрещало в ушах. Вдруг он оставил дрымбу и достал из мажары сопелку, дунул в неё. И будто откуда-то подала свой глуховатый, нежный с переливами голос иволга, потом воркотливо, страстно, с придыханием отозвалась горлица, вслед за ней рассыпали свой серебристый щебет ласточки, их перламутровые трели подхватили и кинули в небо к солнцу жаворонки. Пасмурная, сонная степь, казалось, начала оживать, низина стала светлеть, углубляться.

Головатый заслушался.

— Пою солнце, — сказал, переводя дух, улыбаясь, Санько. — Пою солнце и всё на свете…

— Как это солнце? — спросил удивлённо Гордей.

— У меня много пения, — подняв вверх руки и широко их разводя, сказал Санько. — Вдруг что-то входит в душу и веселит или печалит. Я пою обо всём, что вижу и слышу. Бывает, — доверчиво, тихо заговорил чумачок, — непонятно мне и удивительно. Даже дух захватывает, когда вслушаешься в дуновение ветра, в шелест листьев, тогда и песня моя такая же, как вьюга.

— А ты умеешь писать? — спросил Головатый.

— Нет, не умею… — Чумачок задумался. — О-о, если б умел… — вымолвил он, вздыхая. Затем умолк, но ненадолго. Выпрямился, прищурил глаза, на чистом загорелом лице скользнула усмешка. — Если б умел, я б тогда… — сказал в задумчивости и уже более оживлённо добавил: — Бывает, услышишь кем-то напетое и сам пробуешь так, как тот, который пел или играл. Вот послушайте. Это, наверное, про таких, как я:

"Да, это действительно про тебя", — подумал Головатый, взглянув на рваную одежду паренька.

— Я так люблю песни, которые поют чумаки! — воскликнул Санько. — Вот сейчас сыграю вам одну.

Он продул сопелку. И начал исполнять на ней что-то весёлое, задиристое. Потом, наверное догадавшись, что путнику непонятно, что он играет, положил сопелку на мажару и запел: