Донбасс

— Он к шинкарочке идет!.. Знаем мы эту песню! — фыркнул Светличный.

— А что же? — обиделся старик. — Из песни слов не выкинешь…

— Слова что! А шинкарочку выкинуть надо бы!

Все засмеялись.

— Да уже выкинули, выкинули! — засмеялся и десятник. — Теперь непьющие мы, новобытные. В новом быте живем, горло квасом полощем. Ну, смешки в сторону, полезли, что ли?

— Да куда лезть-то! — воскликнул Мальченко.

— А сюда! — кратко объяснил десятник, показывая на какую-то щель в породе. Затем он прицепил лампочку крючком к куртке, чтобы руки были свободны (все ребята машинально сделали то же), стал на четвереньки и, крикнув: — Ну, с богом! — первым нырнул в дыру.

Все поползли за ним.

"Вот она где начинается, шахта-то!" — догадался Андрей. Он полз во тьме, ничего не видя, не понимая, извиваясь всем телом, как червяк, и больно стукаясь то коленками о какие-то стойки, то головой о совсем низкую кровлю. А впереди и сзади него, так же стукаясь, пыхтя и сопя, ползли все. И Андрей невольно подумал, что вот так же, как они в пласт, вползает, вероятно, и червяк в древесину дуба, через выточенный им же самим и для себя "ходок", еле заметный человеку. Думает ли при этом червяк, что он покорил дерево, что он царь природы?

"Да нет, червяк ничего не думает! А человек не червяк. Человек все может!" — "А ползем, как черви". — "Ну и пусть! Это оттого, что тут механизации настоящей нет. Вот возьмется за них Светличный!" — "Да какая ж машина сюда сможет вползти? Тут и человеку-то тесно!" — "Машину всякую можно придумать". — "Да кто ж придумает? Небось пытались уже". — "А может, это я, я придумаю!" — вдруг в запале сказал себе он и сам поразился этой мысли.

Он даже остановился на секунду, перестал ползти. Ах, как бы это было славно, как хорошо, кабы именно он придумал эту машину! Только бы придумать, а уж люди подхватят, сделают, да и Светличный поможет. Эта мысль восхитила его; и ползти даже легче стало; будто и щель раздвинулась и кровля стала выше, обернулась небом.

Но тотчас же и вечный червячок пробудился в нем.

"Да где ж тебе придумать? Ты и не инженер вовсе!" — с сомнением пискнул червяк. "Ну и что ж! Инженером можно стать", — возразил в нем человек. "Так для этого ж учиться надо много, где тебе!" — точил червяк. "И буду! И буду! И буду учиться!"

"Буду!" — он с яростью полз теперь во тьме. Нет, он не убежит отсюда! Он останется. Он все в шахте узнает. Его не испугаешь, нет!

А потом он поедет учиться… Он человек, а не червяк.

Это опять была великая минута в жизни Андрея, а он ее опять не заметил. Он подумал только: "Надо сегодня же все Виктору рассказать. У Виктора голова-то посильнее моей. Вместе план составим, как нам жить и учиться". Парень тысяча девятьсот тридцатого года, он понимал, что без плана нельзя.

А Виктор полз где-то далеко впереди. Даже не полз, а плыл, как плывет опытный пловец в новой, незнакомой еще речке. И все было интересно ему; чем ниже кровля — тем и лучше; чем опаснее — тем и веселее. "Вот рассказать в Чибиряках, как тут уголь добывают — ахнут!" — с восторгом думал он. Вот он завтра сам пойдет уголь рубать, уж он всем покажет! Размахнется обушком — улица; повернется — переулочек. Он парень сильный, ловкий; он и сейчас лучше всех ползет; и устал он в шахте меньше всех. Он себя покажет!

Его удивляло только, что и тут, в лаве, нет людей.

— Это что, — громко спросил он, — мы лавой уж ползем?

— Нет, — отозвался где-то рядом десятник. — Это гезенок. А вот сейчас и лава. Давай сюда!

Виктор быстро подполз к нему, и они оба стали махать лампочками, собирая ребят. Наконец все собрались, сопя и тяжело дыша.

— Сюда давай! — тотчас же скомандовал десятник и опять пополз куда-то в сторону. Скоро оттуда донесся его бойкий стариковский голосок: — Вот и лава!

Он подождал, пока все подползут к нему.

— Все тут? — торжественно спросил он. — Ну, смотрите, — вот и полюшко наше, шахтерское наше раздолье… — и он высоко поднял лампочку. Виктор сделал то же, а за ними и все.

И ребята увидели уголь.

Свет лампочек дробился и дрожал на нем, на его блестящей поверхности, как на воде, и казалось — это река течет, медленная, черная, блестящая, играет под светом веселыми струйками, а потом вдруг круто падает куда-то вниз, куда и заглянуть страшно.

— Мощный пласт, хороший… — любовно сказал десятник и, отодрав угольную крошку, медленно и со смаком растер ее между пальцами: так и мужик свою землицу ласкает. — Жирный пласт. Называется — Аршинка. Значит, в нем аршин, от почвы до кровли…

"В этом аршине и работают люди!" — подумал Андрей и заглянул вниз. Он увидел ровный ряд круглых столбиков, подпирающих кровлю; и в каждом столбике тоже аршин! Дальше все терялось во мгле, свет лампочек туда не достигал. Где-то справа настойчиво и размеренно поклевывал обушок, долбил уголь. "Как дятел!" — подумал Андрей.

Итак, вот что такое лава, шахтерское раздольишко: длинная щель, где, скорчившись в своих уступах, рубают забойщики уголь, бесконечный ряд стоек, подпирающих кровлю, река угля, медленно сползающая вниз; и от земли до неба — один аршин.

"Значит, тут и мы будем теперь работать! — подумал Андрей. — Что ж, ничего, можно работать и здесь". Теперь, когда забрезжил перед ним еще смутный, но заманчивый свет далекой мечты, ему уж ничто не казалось страшным!

— Значит так, ребята! — сказал десятник. — Сейчас мы полезем лавой. Механизация тут будет такая: садись на то, на чем завсегда сидишь, и ползи ногами вперед. Да смелей ползи! Не бойся! Не сорвешься! Руками за стойки хватайся, а ногами нижние стойки нащупывай… Понятно? Теперь в каждом уступе буду я вас по парочке оставлять. Вы посидите, приглядывайтесь, как шахтеры работают, привыкайте… а потом, обратным ходом я вас всех и соберу… Ясна вам картина-то? — Он подождал немного и взмахнул лампочкой. — Ну, с богом! Поехали!

И они действительно поехали, покатились вниз, как бывало катились в детстве с ледяной горки, без салазок… Это было даже весело и немного жутко: стремительно неслись они вниз, только стоики руками перещупывали. Виктор въехал кому-то ботинками в шею, тот сердито крикнул: "Эй, осторожнее, черт!", по тотчас же сам и захохотал: наехал на товарища.

— Теперь вправо, вправо бери! — донесся снизу голос десятника.

Ребята взяли вправо, на свет, и очутились в забое. Зацепленная за обапол лампочка нехотя освещала уступ. Здесь работал молоденький и тоненький парень, кучерявый, вероятно русый или даже рыжий, сейчас это было невозможно разобрать. Он рубал уголь стоя, зацепившись как-то очень ловко, по-обезьяньи, ногами за стойки: казалось, что он висит на трапеции, как артист в цирке. Его белая майка совсем почернела от угольной пыли, пота. Он работал красиво, это даже ребятам было видно; его гибкое, тонкое, почти девичье тело двигалось ловко, порывисто, умно — мускулы так и играли!

— Футболист! — с ласковой усмешкой сказал десятник, сам заглядевшийся на красивую работу. — Здорово, Митя! Бог в помощь!

— Спасибо, Афанасий Петрович! — отозвался Митя, не прекращая работы. — Только я и без бога могу. А вот без порожняка никак невозможно…

— А что, нет порожняка?

— Да-али… А все утро стояли, хоть плачь!

— Д-да… дела-а! — сочувственно вздохнул десятник. — А я тебе, Митя, гостей привел. Тоже — ваш брат, комсомолы.

Митя с любопытством посмотрел на ребят и перестал работать.

— Ну здравствуйте, товарищи! — сказал он гостеприимно, как добрый хозяин. — Милости просим! Ну, как вам тут?

— Я тебе двоих оставлю, — сказал десятник. — Ты им покажи, как и что. Эй, кто хочет?

Вызвался Братченко, он совсем уже обессилел; на него было жалко смотреть. С ним вместе остался и Мальченко.