Страница 63 из 100
Меня потрясло, что три писателя моего поколения, которыми я восхищался и по-прежнему восхищаюсь больше всего — двое из них входили в редакцию журнала (два других соредактора, Бонфуа и Пикон, сохранили молчание), — Луи-Рене Дефоре, Андре дю Буше и Жак Дюпен, писатели, скорее избегавшие публичности и, насколько помню, никогда не вовлекавшиеся в политические дебаты, в те дни приветствовали случившееся с одинаковым пылом, пылом, который я, даже оказавшись рядом с ними, вероятней всего, не смог бы разделить. Характерно, что каждому из них тогда почудилось, будто он — пусть ненадолго — видит перед собой воплощение мечты, которой всегда жил в творчестве: Дефоре — «потрясающее слово истины, заговорившей устами младенца», дю Буше — новые «каникулы», Дюпен — «восстание символов»… Эти страницы перевернули меня тогда; должно быть, я чувствовал смутный стыд за то, что не способен отдаться подобной волне пылкой надежды. Но помню, читая журнал дальше, я наткнулся на путевой дневник Басё «Узкая тропа на край мира» в переводе Рене Сиффера[147] и тут же, не раздумывая, сказал себе: эта узкая тропа — единственная, по которой я хочу идти, не противореча собственной сути, единственный путь, на котором я не споткнусь. Уже с первых слов, с первой «меткой стрелы»: «Дни и месяцы — постоянно в дороге; годы, сменяющие друг друга, тоже всегда в пути. Сидящий в лодке всю жизнь плывет; натягивающий удила скачет навстречу старости, странствуя день за днем, сделав странствие единственным прибежищем», я, подхваченный «обрывок облака, вверившийся воле ветра», был в этой самоотдаче готов к любым остановкам, любым переходам, даже к разрывам (как часто чувствовал себя подхваченным подобной силой другой, более меланхоличный путник — Франц Шуберт). Ни малейшего бунта против отцов тут не было — наоборот, во всей чистоте представало почтение к прошлому, как на той тысячелетней стеле, которая, «воочию являя дух Предков», рождает у путника слезы. Мне виделись как бы колья просторного шатра или узлы гигантской паутины (это Жубер[148] писал, что «мир соткан наподобие паутины»). Абсолютное чудо этой прозы, этой поэзии заключалось в том, что она плела вокруг нас сеть, чьи всегда невесомые нити обещали, кажется, единственную настоящую свободу.
август
На молодой смоковнице, которую пощадил пожар, — первый зеленый листок, новорожденный феникс. Больше, чем когда бы то ни было, хочется повторить за Ангелом Силезием[149]: «Бог — это зелень луга».
октябрь
«Дым коромыслом», последняя книга Мишеля Лейриса, вышедшая в 1988 году. «Хрупкий звук» конца жизни, взвинченный и нудный, поскольку он опять и в который раз пережевывает те же самые жалобы. Истончающаяся на глазах ткань книги открывает свою нитяную основу, вместо того чтобы распахнуться перед более мощным светом или хотя бы чем-то иным. Но, читая вот эти строки, почти последние строки его, как оказалось, последней книги: «Факт, что поэзия как бы то ни было существует там, где ее удается застать врасплох или где ты сумел вдохнуть ее в те или иные существа, вещи, слова, сны, картины или книги, сам по себе решительно ничего не меняет, но тем не менее служит уроком, смысл которого ты не должен упустить. И я действительно — по крайней мере, в счастливые минуты, когда мой желчный темперамент ослабляет хватку, — вижу здесь знак того, что не всё потеряно и жизнь не исчерпывается всеобщим абсурдом, идея которого неотвязно преследует меня», — читая эти строки, я признаюсь себе, что в конце концов пришел ровно к тому же.
Раскаты грома — как будто где-то глухо ворочаются скалы или волны — замечательно вторят «Мегерам моря»[150], которые я сейчас перечитываю.
ноябрь
Перечитал «Идиота». После череды кошмаров «ясный и свежий смех» Аглаи врывается в книгу, как настоящий водопад.
Листья, несущиеся по вспаханному полю, по вспаханной земле грудами, которые раскидывает южный ветер.
Радуга, одним концом опершаяся на брошенный дом в зеленой лощине.
декабрь
Придется ли мне когда-нибудь признать, что правду о нашем времени сказал именно Беккет? Похоронное шутовство. Перечитывая его, я не могу не думать о Кафке и странной нежности, которую он внушает. А здесь — еще один шаг в темноту. Но не стоит ли за этим крайность, подтачивающая смысл сказанного? Реплика Хамма в «Конце игры»: «Ты отравляешь воздух», — звучит решительным отречением от мира, который может выглядеть только отвратительным. Стена, куда уткнулся Клов, еще глуше той, о которой говорит Ипполит в «Идиоте».
Клов видит окружающий мир даже не черным, а серым, хуже того — серым как пепел. «Бесконечность пустоты». Слепая вера в небытие. Со всей силой и слабостью подобной веры.
январь
«Долина Обермана». Сдержанно относясь к Листу, я не уверен, что с такой приязнью слушал бы эту пьесу из «Годов странствий», называйся она иначе. А тут я вдруг осознал, какую власть надо мной имеют два эти слова. (Не понимая притом, идет ли речь о сенанкуровском герое[151] или о названии места.) Здесь было слово «долина», а уже его достаточно, чтобы я почувствовал просвет и толчок; и все же оно одно было бы слишком общим, чтобы меня захватить. Но это была долина Обермана, то есть долина, связанная у меня в уме с Германией или немецкой Швейцарией, долина, где могла бы струиться музыка Шуберта, шагать его путник или герой штифтеровского «Бабьего лета»[152]. Долина с прозрачным водопадом и шумом падающей воды, с ее зелеными и бурыми тонами — трава и скалы, — купающимися в контражуре солнца, пыльце переливчатого света, навстречу которому спускаются уступы дороги. Я еще вернусь к этой вещи; может быть, она и не вызовет подобных образов, и это будет для музыки даже лучше. Не важно. На этот раз главным для меня были именно образы, распыление света, доходящее с горизонта, как давний зов, к которому могли — но не обязательно — примешиваться какие-то обрывки воспоминаний детства, когда мне впервые случилось провести несколько дней в горах. Вопреки Оберману, сияние не омрачала никакая меланхолия. Зеленая долина, колыбель, огражденная скалами, оберегаемая, может быть, их заснеженными пиками (а может быть, и нет, если дело происходило в разгар лета и горы были всего лишь предгорьем Альп), тяга в сияющую даль и — прямо перед путником, радостно сходящим по склону, — водопад, словно указующий дорогу водяной посох.
Снова Гёте: родство его Миньоны с моцартовским Керубино. Гёте, как и Моцарту, принадлежат самые разные женские образы, но притягательны и соблазнительны они у обоих. Керубино и Миньона соперничают в двойственности; Филину и Церлину объединяет природная, нежная и задорная чувственность; Аврелия и Эльвира, кажется, находятся в дальнем родстве. Чудесные начальные страницы «Годов учения Вильгельма Мейстера» дышат возбуждением, легким безумием, беззаботностью оперы, которую мог бы написать Моцарт.
В эти дни мне часто слышится одна мелодия из «Свадьбы», мотив Сюзанны, ждущей Фигаро в ночном саду, — настоящий фонтан звуков, самый чистый, самый нежный из всех, что можно себе представить. Может быть, он — хочется даже сказать, он один — в силах вырвать нас из мрачных бездн Шестова? Как бы движение, устремленность воды, способной проточить черные стены, в которые упираешься лбом?
147
Двадцать лет спустя эти записки, теперь уже в переводе Жака Бюсси, вместе с еще несколькими вещами вышли в издательстве «Делирант» под названием «Келья видений». — Прим. автора.
148
Жозеф Жубер (1754–1824) — французский мыслитель и писатель эпохи раннего романтизма, автор максим и афоризмов о морали, искусстве, душевной жизни, составивших «Дневники», изданные лишь посмертно (1838, затем — 1842).
149
Ангел Силезий (собственно, Иоганнес Шефлер, 1624–1677) — немецкий католический поэт-мистик.
150
Сборник стихов Луи-Рене Дефоре (1967).
151
Имеется в виду меланхолический заглавный герой эпистолярного романа французского писателя Этьена де Сенанкура (1770–1846).
152
Роман А. Штифтера (1857).