Страница 40 из 122
Другим феноменом советской культуры и общественного массового сознания являлась мифологизация. Как утверждал еще в начале XX в. Л. Леви-Брюль, мифологический тип мышления принадлежит вневременной категории и является многофункциональным признаком особенности мышления, когда миф становится господствующей частью культуры[282]. К. Юнг утверждал, что войны и революции – это формы массового психоза, которым предшествуют и за которыми следуют коллективные бессознательные идеи на уровне нации[283]. При этом, как отмечали исследователи концепции ментальности, проявления бессознательного наиболее ярко сосредотачиваются не в элитарной, высокой культуре, а в массовой, народной, где отразилось повседневное сознание, регулярно повторяющиеся представления и ощущения[284]. Влияние исторических судеб нации на коллективное бессознательное отмечали в своих исследованиях историки, принадлежавшие к французской школе «Анналов», – Л. Февр, М. Блок, Ф. Бродель и др. Связь ментальности народа с его политической историей неизбежно воспроизводит обратный процесс влияния мифов и мифологем на поведенческие особенности общества. Особенно ярко эта связь выражена в обществах тоталитарного типа с огромной концентрацией власти и необходимостью эффективно управлять народными массами. Именно на почве идей о неизбежности насилия при невозможности обеспечения справедливого социального устройства мира[285], возбуждающих силы бессознательного, возникают идеологии большевизма и фашизма[286]. Отечественные историки, несмотря на понятные ограничения, тем не менее исследовали теорию мифа и архаического сознания российского общества, особенно в контексте корней коммунистической идеологии. Исследователи[287] констатировали постоянное присутствие архаических мифов в русской политической культуре, а революцию 1917 г. рассматривали как реализацию идеи крестьянской общины, как «большую крестьянскую революцию»[288]. А, как известно, «миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность» (А.Ф. Лосев). Эти особенности неизбежно стали основой официальной коммунистической доктрины, которая, в свою очередь, сформировала новую социалистическую культуру с только ей присущим методом социалистического реализма. Массовая атеизация общества потребовала от советских идеологов создать новую коммунистическую религию, которая на десятилетия стала единственной для всех народов СССР, независимо от их классовой и национальной принадлежности. Глубинной идеологической основой этой религии служили архаические мифы русской культуры и новой революционной интеллигенции, а вся деятельность поистине титанически сложно управляемой охранительно-запретительной системы была направлена на обеспечение непоколебимой верности и безоговорочного соответствия главным и второстепенным постулатам коммунистической идеологии. Советская мифология, обеспечиваемая средствами массовой коммуникации (СМК) и политической цензурой, воспроизвела на свет и внедрила в подсознание нескольких поколений, пожалуй, наибольшее количество мифов, сказов и легенд, которые до сих пор являются составной частью менталитета современного российского общества[289]. Архаичность сознания порождает в посттоталитарном сознании и новые мифы, которые, впрочем, менее устойчивы, но им, развенчанным и отжившим, на смену приходят новые. К наиболее широко распространенным мифам относятся прогнозы о судьбе России: наряду с пророчествами о полном крахе и развале государства существует миф, который можно было бы озаглавить на обыденном уровне так: «все будет хорошо».
Одну из наибольших опасностей мифологизированная советская культура и ее идеологи видели в любом проявлении индивидуального, психологически и личностно окрашенного. Ф.А. Хайек определял, что для эффективного функционирования тоталитарного строя необходимо сделать так, чтобы общество жило единой целью, а убеждения людей, пусть выбранные без их участия и им навязанные, стали бы их собственными убеждениями. Он объяснял феномен того, что в тоталитарных странах угнетение обычно ощущается совсем не так остро, как это представляется жителям свободных стран, тем, что благодаря системе определенных мер удается заставить людей думать так, как это нужно правящей верхушке. И главным является не пропаганда как таковая, а то, что она «служит одной и той же цели, а каждое из ее орудий и весь аппарат организовывается так, чтобы координированным образом влиять на людей в одном направлении и в конечном счете достичь полной унификации (Gleichshaltung) всех умов…». Главным условием достижения пропагандистской цели, а именно придания человеческому мышлению любой требуемой формы, когда даже самые развитые, самые независимые в своих взглядах люди не могли бы целиком избежать этого влияния, является монополизация всех источников информации в одних руках. В этом состоит безграничная власть искусного пропагандиста, который способен манипулировать умами в интересах власти[290].
Именно с помощью системы пропагандистских мер, ограниченных жесткими рамками политической цензуры, в умы советских граждан внедрялся образ врага, с помощью чего осуществлялось формирование массового политического сознания и манипулирование общественной психологией. Наиболее ярко особенности советской политической цензуры проявились в период Великой Отечественной войны.
Являясь важнейшим элементом тоталитарной системы, цензура выполняет контрольно-запретительные и полицейские функции, которые в этом случае преобладают над функциями, присущими этому институту, но в цивилизованном, правовом государстве. Так, например, в правовом государстве цензура выполняет функции контроля и регламентации, которые регулируют информационный процесс в обществе посредством отслеживания и анализа информации в соответствии с существующими в обществе нормами, применяя различного рода предписания, рекомендации, запретительные санкции и пр. Любая власть наделяет цензуру охранительной функцией, призванной обеспечивать сохранение военной и государственной тайны; эталонная функция предназначена для фиксации и закрепления этических и эстетических норм в области искусства, художественного творчества, науки; профилактическая функция обеспечивает стабильность государства и предупреждает хождение в информационном поле сведений, подрывающих престиж и авторитет власти, а санкционирующая функция обеспечивает введение в социокультурный контекст полной информации, не подвергавшейся воздействию цензуры, и той, которая прошла через ее обработку (соотношение этих двух видов информации свидетельствует о типе политической власти). Возвращаясь к цензуре при тоталитарном типе политической власти, следует, помимо контрольно-запретительных и полицейских функций указать и манипулятивные функции цензуры, направленные на формирование общественного мнения общества и отдельных граждан и осуществляющие воздействие на него[291].
Главная сила и неуязвимость цензуры в нашей стране, породившие ее уникальную способность к самосохранению и самовоссозданию, заключаются в том, что важнейшим определяющим звеном в этой регулирующей цепи являлась партия, возведенная в ранг государственной структуры, действующая в тесном сотрудничестве с репрессивными органами.
На протяжении 1930-х гг. в партии постоянно шли дискуссии о степени идеологического контроля и характере управления художественной жизнью, творческим процессом. Еще в 1927 г., отвечая на упреки левых в отсутствии четкой политики Наркомпроса в области искусства, А. Луначарский утверждал, что «государственная политика в области искусства вообще не может быть особенно острой, ибо, в противном случае, искусство превращается в официальное, ненавистное для всего населения»[292]. Кроме того, Луначарский сетовал на нехватку материальных средств, а также, по его мнению, главную причину – отсутствие ярко выраженной партийной воли и общегосударственных директив, имели место случаи индивидуальной трактовки отдельных аспектов этой политики[293]. Основной особенностью, не позволяющей осуществлять управление искусством традиционно, по мнению А. Луначарского, была «его [управления] специфичность, разбросанность управления искусством вне НКП (литература оторвана от НКП и находится в ведении других центров)». Известная резолюция партии по литературе 1925 г. фактически допускала существование «оппозиционного искусства, представленного художниками из мелкой буржуазии»[294]. Во взаимоотношениях власти и культуры, власти и художника в тоталитарной системе больше всего поражает следующее: постоянно сопротивляясь и противостоя своим творчеством официально предложенным доктринам, интеллигенция, а с ней и чиновники от культуры просто жаждали четких директив от партии на самом примитивном уровне – «что можно, а что нельзя». Так, 16 марта 1928 г. группа кинорежиссеров – Г. Александров, Г. Козинцев, В. Трауберг, А. Попов, В. Пудовкин, М. Роом, С. Эйзенштейн, С. Юткевич – обратилась к партийному совещанию по делам кино (копия в ВАПП) с заявлением об отсутствии идеологического руководства на участке кино и о необходимости создания авторитетного органа, который бы планировал продукцию кинопромышленности[295]. Это была чисто политическая акция, как с одобрением писал 19 марта 1928 г. в ответ на это обращение Л. Авербах (ВАПП), акция, которая имела «общеполитическое значение не только с точки зрения оценки современного положения в кинематографии, но и как свидетельство политического приближения авторов письма к ВАППу (у ВАПП имеется киносекция)»[296].
282
См.: Зайцев А.И. Миф: Религия и поэтический вымысел // Жизнь мифа в античности. Ч. 1. С. 278-279.
283
Юнг К.Г. О современных мифах. М., 1994. С. 239, 241, 243, 245.
284
Ионов И.Н. Историческое бессознательное и политический миф: Историографический очерк // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования / Сост.
285
Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 486, 506, 344.
286
Ионов И.Н. Указ. соч. С. 17.
287
Пропп В.Я. Русская сказка. М., 1975; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; Чистов К.В. Русские народные социальные утопии XVII-XIX вв. М., 1977; Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978; Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России. М., 1977, 1981; Поршнев В.Ф. Социальная психология и история. М., 1979; Миронов Б.Н. Историк и социология. Л., 1984.
288
Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта. В 2-х тт. М., 1991; Бабашкин В.В. Крестьянский менталитет: Наследие России царской в России коммунистической // Общественные науки и современность. 1995. № 2.
289
См.: Ахиезер А.С. Дебри неправды и метафизика страны // Общественные науки и современность. 1991. № 5; Зачесов К., Магомедов А. Магия понятий и социальная реальность // Там же. № 6; Волкан В., Оболенский А. Национальные проблемы глазами психоаналитика с политическим комментарием // Там же. 1992. № 6; Цымбульский В. Метаистория и теория трагедии: К поэтике политики // Там же. 1993. № 5-6; Одесский М., Фельдман Д. Революция как идеологема // Там же. 1994. № 2; Они же. Террор как идеология // Там же. 1994. № 6; Могильнер М. Российская радикальная интеллигенция перед лицом смерти // Там же. 1994. № 5.
290
Новый мир. 1991. № 8. С. 195-196.
291
Левченко И.Е. Цензура как общественное явление: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Екатеринбург, 1995. С. И; Макаренков Е.В., Сушков В.И. Политология: Альбом схем. М., 1998. С. 107-113.
292
ГА РФ.Ф. 2306. Оп. 69. Д. 843. Л. 2-3.
293
В качестве примера приведена деятельность заведующего театральным отделом Главреперткома В. Блюма, который развернул травлю академических театров от лица партии.
294
ГА РФ.Ф. 2306. Оп. 69. Д. 843. Л. 4-57.
295
Там же. 5446. Оп. 31. Д. 80. Л. 23-24.
296
Там же. Л. 26.