Темные воды Тибра

Бокх открыл глаза.

– Так какие провинции ты обещаешь передать мне?

Югурта собрался было ответить, но его насторожил донесшийся снаружи звук.

– Что это?

– Сейчас узнаем.

Бокх резко встал. Он оказался человеком невысокого роста, правда, чрезвычайно ширококостным. Основательность и статуарность, которую он демонстрировал в сидячем положении, отчасти сохранилась в нем и при движении. Расшвыряв сапогами подушки, он зашагал к широкому дверному проему, в котором маячили тени телохранителей.

Чему-то усмехнувшийся нумидийский царь последовал следом. Впрочем, понятно чему. Слишком было очевидно, что повелитель мавританцев хочет первым появиться перед пиршественным собранием, чтобы хоть в такой форме продемонстрировать свое превосходство над своим зятем. Что ж, пусть. Главное, чтобы завтра он направил своих всадников против римлян вместе со всадниками нового родственника.

Выйдя к пирующим, цари застали странную картину. В расчищенном от столов углу мощеного двора стоял Оксинта в изорванной тунике и с обнаженным римским мечом в руках. На него медленно наступали два громадных меднокожих мавританца. У одного в руках был боевой топор на длинной рукоятке, другой отводил в сторону, угрожающе занося, длинный искривленный нумидийский меч. Вокруг теснилась оживленная, возбужденная толпа. Винные пары и ожидание скорого пролития крови разбудили в гостях звериный азарт.

Даже опахальщики оставили в одиночестве свою принцессу, и она покорно обливалась потом в противоположном углу двора.

Оксинта улыбался, мягко переступая с ноги на ногу, и делал неуловимые движения мечом в воздухе.

Мавританцы надвигались тяжело и мрачно, что-то обреченное было в их движениях.

– Остановитесь! – громко прохрипел Бокх.

Югурта сделал знак сыну – подойди! Юноша приблизился, то же сделали и противники – они тяжело дышали, у одного была рассечена щека, у другого не хватало двух пальцев на левой руке.

– Что это? Что тут произошло? – В голосе мавританского царя отчетливо слышались недоумение и ярость.

– Они сказали, что человек, который пьет разбавленное вино, – трус, – весело объяснил сын Югурты.

– Римляне пьют разбавленное вино, – прогудел тот, у кого не хватало пальцев.

– Да, римляне, – улыбнулся Оксинта, – кроме того, они сражаются вот такими мечами.

– Убери, – тихо сказал Югурта. С одной стороны, ему было приятно, что сын наказал двух мавританских силачей, с другой – он не хотел, чтобы Бокх принял происшедшее близко к сердцу. Да и слишком римский акцент этой сцены был не к месту. Тонкой и ненадежной еще была возникшая меж царственными союзниками нить понимания, чтобы испытывать ее с помощью иноземного оружия.

Оксинта вытер лезвие ячменной лепешкой, взятой с соседнего стола, засунул меч в ножны, оторвал кусок лепешки и положил в рот. Нумидийцы, присутствующие в толпе, ответили одобрительным гулом. Подобным образом поступали их предки после победы над врагом.

Подданные Бокха замерли, самые предусмотрительные уже нащупывали рукояти своих мечей.

Еще мгновение – и свадьба могла бы превратиться в побоище. Римляне имели бы возможность выиграть Югуртинскую войну без помощи своих войск.

Югурта среагировал быстрее остальных. Тыльной стороной ладони он нанес удар по лицу сына, из разбитой губы хлынула кровь. Потом вынул из пальцев сына остатки лепешки, дал нескольким каплям крови упасть на нее и бросил одному из пострадавших от меча Оксинты.

– Съешь, и вы станете братьями с моим сыном.

Глава третья

Марий

107 г. до Р. X.,

647 г. от основания Рима

Полог консульской палатки откинулся, на мгновение заслонив проем своей крупной фигурой, вошел Публий Рутилий Руф; Гай Марий сидел на складном стуле, широко растянув массивные колени, между сандалий лежал на красном песке его шлем. Консул не смотрел на вошедшего, он наматывал на толстый заскорузлый крестьянский палец кожаный шнурок непонятного происхождения. Тяжелая квадратная голова консула, поросшая короткими, частично уже поседевшими волосами, была наклонена вперед, как бы под тяжестью неприятных дум. Трудно что-либо сказать человеку, потерпевшему неудачу, тем более потерпевшему ее по собственной вине. Никто не заставлял Мария идти походом на этот треклятый Моллохатт, не дождавшись сулланской конницы. Теперь приходится отступать.

Руф вытер пот под подбородком и сказал:

– Велиты уже увязали колья лагерной ограды.

Марий начал разматывать шнурок.

– Что там за шум? – спросил он.

– Проходит первая капуанская когорта.

Марий криво, саркастически улыбнулся. Претор решил, что сарказм относится к Капуе, а возможно, и к нему, Публию Рутилию Руфу, старающемуся изо всех сил делать вид, что не происходит ничего особенного. Но доблестный вояка ошибался. Улыбался «широколобый выскочка», как звали Мария римские аристократы, лишь своим мыслям, вызванным к жизни звучанием слова «когорта». Да, это он, он первый, Гай Марий, додумался до той пользы, которую может принести в бою новая организация пешего строя римской армии. С незапамятных времен все воины обычного италийского легиона делились на три категории – гастаты, принципы и триарии, то есть юные, опытные и ветераны. Делиться-то они делились, но сражались в одном малоподвижном строю. Манипулы, на которые издревле делили легионы, были слишком малы – всего каких-нибудь сто двадцать человек, и самостоятельной боевой единицы представлять собой они не могли. Так что получалась странная картина – или шли в атаку всем легионом, или вообще не шли. Никакими перестановками нельзя было сделать гигантскую, мощную пехотную фалангу хотя бы чуть подвижнее. А вот увеличив количество воинов в манипуле до двухсот человек и сведя три манипула в когорту, Марий получил мощный и гибкий инструмент. Когорту можно было послать на фланг, ее можно было одним окриком развернуть для отражения атаки с тыла.

Марий тяжело вздохнул и снова начал наматывать шнурок.

Но какой в этом смысл, если все равно приходится отступать? Моллохатт взять не удалось, стало быть, не удалось пополнить запасы провизии.

Руф выглянул из палатки и закашлялся от пыли, клубами валившей из-под марширующих ног.

– Это уже апулийцы.

– Что доносят лазутчики?

– Бокх и Югурта пируют на свадьбе.

– Один – на свадьбе дочери, другой – на своей собственной, – неуклюже пошутил консул.

Претор громко хохотнул, не столько восхищенный остроумием начальника, сколько тем, что к нему возвращается нормальное настроение.

– Будем надеяться, что молодая жена удержит мужа на брачном ложе или, по крайней мере, благоразумный тесть отговорит его от необдуманных поступков.

– И мы сумеем сделать пять или шесть спокойных переходов, – откликнулся претор.

– Клянусь Юпитером, если Югурта застанет нас на марше, жизнь нам не покажется гусиной печенкой в меду, – закончил Марий самнитской поговоркой.

Первые два дня армия Мария двигалась по дну высохшей реки, что позволяло колонне держаться в тени высокого восточного берега. Солдаты, навьюченные не хуже верблюдов, не роптали – им сообщили, что они идут на постоянные квартиры в Цирту, стало быть, меньше чем через неделю можно будет не только наесться до отвала, но и понежиться в бане и в знаменитом портовом лупанарии.

На третий день вышли на сухую, поросшую редкими кустами равнину, вдалеке сквозь марево жары можно было различить очертания невысоких холмов. Как и положено по римскому походному уставу, претор передвигался с первой когортой, командующий находился в центре основной колонны.

В разгар полуденной жары, когда легионеры устроились на отдых под импровизированными палатками – кусок ткани, натянутый на колья, – к консулу, сидевшему на своем любимом складном стуле и жевавшему с отвращением кусок вяленой, слегка попахивавшей тухлятиной конины, подбежал запыхавшийся вестовой от Авла Децима – командующего арьергардом, велитами, пращниками и прочим легковооруженным сбродом.