Прилив

— От кого?

— От кого-то из местных.

Понятие «местный» могло включать любого живущего от Стрёмстада до Стокгольма.

— Сколько берешь за это?

— Две тысячи.

ВП посчитал в уме прибыль, сравнив с коптильней. Почасовой заработок был не в пользу последней.

— Это он?

ВП задрал подбородок вверх. К ним шел мужчина в кожаной куртке и темных джинсах. Мужчина, который справился. Справился с Нордкостером. Теперь его ждал следующий шаг. Стокгольм.

В конце концов она уснула. С зажженной лампой, запертой дверью и именем Дана Нильссона на губах. С именем мужчины около Хасслевикарны.

Остаток ночи Оливию мучили болезненные кошмары. Часами. Вдруг горло сдавил надтреснутый крик и вырвался из широко раскрытого рта. Жуткий крик. Из всех пор проступил холодный пот, а руки цеплялись за воздух. Паук, сидевший на подоконнике за ее спиной, наблюдал за разворачивающейся в постели драмой: молодая женщина отчаянно пыталась вырваться из бездны страха. Наконец у нее получилось.

Сон запомнился Оливии в мельчайших подробностях. Она лежала в песке на берегу. Голая. Было холодно, наступил отлив и светила луна. Море начало накатывать. Ближе и ближе. Вода заливала ее голову, но это была не вода, а поток из тысяч маленьких черных крабов, падающих на лицо и заползающих в рот. Вот тут у нее и вырвался крик.

Задыхаясь, Оливия вскочила. Прижимая к себе одеяло, вытерла пот со лба и осмотрелась. Может, вся ночь была сном? Действительно ли тот мужчина приходил сюда? Девушка подошла к двери и открыла ее. Она нуждалась в воздухе, в кислороде. Ветер заметно стих. Шагнув в темноту, Оливия почувствовала, что хочет в туалет. Она спустилась с лестницы и присела за большим кустом. В этот момент чуть левее от себя она увидела этот предмет. Чемодан. Чемодан мужчины лежал на земле.

Оливия подошла к находке и посмотрела в темноту. Не было видно ничего. И никого. По крайней мере, Дана Нильссона. Девушка наклонилась над чемоданом. Может, открыть? Она потянула молнию от одного края до другого и осторожно приподняла его верхнюю часть. Чемодан был пуст.

На расстоянии выцветший фургон казался идиллической картинкой. Окруженный ночной зеленью леса Небытия, недалеко от порта «Пампас Марина» в Солне, со слабым желтым свечением из овального окошка.

Но внутри от идиллии не оставалось и следа. Фургон был очень запущен. Когда-то газовая плита у стены работала, а теперь насквозь проржавела. Когда-то стеклянное окно в потолке пропускало свет, а теперь заросло. Когда-то дверной проем закрывала разноцветная занавеска из пластиковых полосок, теперь их осталось всего три, наполовину оборванных. Когда-то фургон был отпускной мечтой семьи с двумя детьми, а теперь принадлежал Одноглазой Вере.

Вначале Вера его убирала, часто, пытаясь держаться приемлемого уровня чистоты. Но вместе со всеми ее мусорными находками, которые она упорно тащила в жилище, уровень заметно упал. Среди мусора сновали муравьи, а в углах толпились уховертки.

Но лучше так, чем валяться в подземных переходах или подвалах. Стены Вера украсила статьями о бездомных и маленькими брошюрами, которые она то и дело находила, над одной из коек висело нечто похожее на детский рисунок гарпуна, над другой вырезка: «Не отверженные должны возвращаться в общество, а общество должно дать им равные возможности». Вере эта мысль нравилась.

Сейчас она сидела за старым столиком и красила ногти черным лаком. У нее плохо получалось. Наступило такое время ночи, когда все шло плохо. Время бодрствования. Вера часто не спала, пережидая ночные часы и боль. Она редко отваживалась заснуть. Когда она в конце концов засыпала, это больше походило на обморок. Вера просто отключалась или проваливалась в дрему. Это продолжалось довольно долго. Дело было в ее психике, как и у многих из ее окружения. Психике, растерзанной и покалеченной много лет назад.

В ее случае, едва ли уникальном, но по-своему особенном, самые глубокие раны нанесли две вещи. Или покалечили.

Связка ключей ранила. Как тело, так и душу. Удары тяжелой папиной связки оставили заметные белые шрамы на лице и незаметные — внутри. Ее наказывали связкой ключей. Чаще, чем она заслуживала, как ей казалось. Не понимая, что ребенок в принципе не заслуживает ударов ключами по лицу, Вера иногда соглашалась с наказанием. Она знала, что была трудным ребенком. Но в то время она не знала, что была трудным ребенком в больной семье, где оба родителя вымещали злость на единственном близком существе. На дочери Вере.

Ключи ранили. Но то, что происходило с бабушкой, калечило. Вера любила бабушку, а бабушка любила Веру и с каждым ударом связкой по Вериному лицу становилась все слабее. Беспомощнее. Она боялась собственного сына. И однажды сдалась.

Вере было тринадцать, когда это случилось. Они с родителями приехали в провинцию Уппланд навестить бабушку. Взятый с собой спирт стал причиной привычного сценария, и через несколько часов бабушка вышла. Она не могла слышать и видеть насилие. Она знала, что появится: связка ключей. Когда она появилась, Вера успела увернуться и побежала за бабушкой. Она нашла ее в сарае. Бабушка висела на толстой веревке на одной из балок. Мертвая.

Сама по себе смерть стала потрясением, но на этом дело не закончилось. Вера попыталась поговорить с мертвецки пьяными родителями, но ее не воспринимали. Девочке пришлось все делать самой. Снимать бабушку с балки, класть на землю. И плакать. Много часов она просидела у тела, пока не высохли слезные протоки. Это ее покалечило. И именно из-за этого у нее не получалось накрасить ногти так ровно, как хотелось бы. Она заезжала за края. Отчасти потому, что взор застилали воспоминания о бабушке. Но еще потому, что Вера дрожала. Она думала о Йелле.

Она почти всегда думала о нем, когда бодрствование становилось особенно невыносимым. Вспоминала его глаза: что-то в них цепляло, с самой первой их встречи в редакции. Он не смотрел, он видел. Так думала Вера. Ей казалось, он видел ее, видел, что скрывается за раненой оболочкой, ту Веру, какой она была в другом мире. Или могла бы быть. Если бы по незнанию не попала в порочный круг, которой стал ее собственной Голгофой, бесконечным странствием из одного учреждения в другое.

Йелле как будто видел другую Веру. Сильную, настоящую. Способную стать достойным гражданином какого угодно «дома для народа».[14] Если бы такой по-прежнему существовал. Но его больше не было. По мнению Веры, они сровняли его с землей. Зато появилась лотерея «Посткодлоттериет».[15]

Вера улыбнулась и заметила, что ноготь на мизинце получился отлично.

Лежавший в кровати мужчина однажды воспользовался услугами пластических хирургов: сделав пару незаметных надрезов, они убрали у него мешки под глазами. Единственное в его жизни вмешательство в организм. Густые седеющие волосы были коротко пострижены, их ровняли раз в пять дней, остальные части тела получали свою долю в его персональном тренажерном зале, этажом ниже. Возрасту он не поддавался.

Со своей широкой кровати в спальне он видел башню «Седергренска-турнет», всего в паре кварталов от его дома. Известная достопримечательность Стоксунда. Изначально ее строили по прихоти лесника Альберта Готтхарда Нестора Седергрена в конце XIX века.

Сам лежавший мужчина жил на Граннхэльсвэген, ведущей к воде, в значительно меньшем по размеру здании. Чуть больше 420 квадратных метров, с видом на море. Его вполне устраивало. У него ведь еще есть маленькая жемчужина на Нордкостере.

Сейчас он лежал на спине и наслаждался массажем, которым баловала его кровать, мягко массируя все тело. Даже внутренняя сторона бедер не оставалась без внимания. Удовольствие, которое стоило дополнительно заплаченных за него двадцати тысяч. Он был доволен жизнью. Сегодня у него встреча с королем.

14

Социал-демократическая концепция, элемент шведского государства всеобщего благоденствия.

15

Крупнейшая шведская лотерея, использующая в розыгрыше номера с почтовым кодом.