Маска для женщины

— Подумаешь, француженка, подумаешь, «сам Орецкий», — сопротивлялся увещеваниям директора сыщик. — Сутки назад два трупа стыли, а ваши ребята плясали. И снова будут плясать, ведь вы не чешетесь.

Директор оскорбился. Он чесался в буквальном смысле слова. Как раньше говаривали, на нервной почве. Ему — предстояло заменить Вадима и Елену, привести в чувство попеременно буйствующих и впадающих в прострацию артистов, разобраться с гонорарами, какие-то городские и прочие слухи пресечь, какие-то раздуть, убедить иностранных звезд в безопасности пребывания, не позволить их импресарио заикнуться о дополнительной оплате за риск и вежливо вдолбить импресарио из СНГ понятие разницы между всеми. Плюс два бездыханных тела в морге и родственники покойников в приемной…

Директор спасал международный фестиваль и престиж театра. Когда, допив шампанское, Юрьев признался в потребности идти работать, пока «у всех мысли заняты осыпающимися букетами», я решила в знак благодарности за пропуск и контрамарки спасать директора.

— Погоди, Боря, — запела я. — Расскажи, что творится по ту сторону сцены. Какое-нибудь волшебство?

Измайлов пристально меня обозрел и тихо спросил:

— Ты дома много приняла?

— Идите вы на фиг, мужчины. Это же театр, а не отдел по расследованию убийств. Валентина, повторите шампанское, будьте любезны!

Официантка, с которой мы успели поболтать о гастрономических пристрастиях танцовщиков, подсуетилась.

— Не волшебство, а лицемерие сплошное, — вскипел Юрьев. — Снимаешь показания, они теряют сознание. А через пять минут выгибаются на досках. Достали они меня…

— Откуда ты знаешь, что подавальщицу зовут Валентиной? И почему тебя здесь обслуживают, похерив «новых русских»? — праведным шипом обжег мне ухо Вик.

«Заставь дуру богу молиться, она расшибет лоб, а полковник Измайлов изуверски выяснит, откуда ссадина», — подумала я и на голубом глазу отчиталась:

— В студенчестве сюда захаживала.

Частенько.

— Неужели ты застала то время? — изумился и просветлел Вик. — Нет, никак не могла, молода слишком.

Расхолаживать Юрьева паузой не стоило. Но и перебить Измайлова я не рискнула бы. Одна надежда — на Бориса. А Вик с удовольствием вспоминал пору, когда спиртное было только в театрах. Билеты раскупались одним махом; народ приобщался к великому, дистанцировавшись от бренного мира без спорта, бассейна и медитаций. То была благородная публика.

— Буфеты предусмотрительно закрывали во время действия, — усмехнулся циник Вик. — Но и завзятых выпивох так захватывало, что повторять не бегали.

— Кстати, о повторах, второй звонок, — сообщила я и впилась ногтями в локоть Юрьева.

— У тебя накладные когти из металла? — поежился Борис.

— Свои. Мы с Виктором Николаевичем проводим тебя на место. Смотри в оба. Не принялись бы злодеи палить в маленьких лебедей.

— Бомжи съели несколько лебедей из зоопарка, — откликнулся все-таки Борис.

— И несчитано голубей и ворон по городу, — поддержала беседу я.

— Вы оба тронулись, — констатировал Измайлов.

Наверное. Но в разных направлениях.

Глава 9

Я очутилась за кулисами благодаря знакомству моих родителей с директором. Он, правда, взял с папы слово, что я, девочка воспитанная, буду вести себя в духе «пристойной лояльности». Насчет «пристойной лояльности» я не врубилась, но пообещала предкам не подводить, не плеваться и не кусаться. Не успела я рассмотреть закулисье, как ввязалась в эту историю с подложным призраком жены Мити Орецкого. Напрасно Борис Юрьев подчеркивал сексуальную ориентацию танцовщика. Моя подруга, ярая феминистка на уровне стирать — не стирать мужу носки, делит натуралов на две категории: тех, кому до лампочки постельные дела мужчины, «лишь бы человек был хороший», и тех, кто возмущается, если не как у них. Юлька бьется об заклад, что первые о геях не думают вовсе, а в случае домогательств действуют по фольклорному принципу: «В лесу раздавался топор дровосека, он тем топором отгонял гомосека». Со вторыми сложнее. Они, мол, непроявившиеся насильники, поэтому страшатся оказаться на месте жертв и страхуются громким осуждением. Не знаю, как там в действительности, но повод посмеяться над Борисом, презирающим «педиков», давало.

Покинув уборную Мити, я не стала нервировать балерин расспросами о призраке. Тем более что шутницей могла быть любая из них. Я почаевничала у гримеров и костюмеров. Много интересного записала на диктофон об их своеобразной работе и разочаровалась, услышав, что никто из артисток не брал длинного балахона с капюшоном и не заказывал грима по образцу — со старой фотографии. Одна пожилая женщина всплеснула пухлыми ручками:

— Ниночка на фото! Димы Орецкого покойная супруга.

— Какая она была? — спросила я.

— Ранимая. Наша тогдашняя прима ее изводила. Другая бы плюнула, а Нина…

— Так она не из-за мужа бросилась с балкона? — высказала я предположение.

— Из-за всего и из-за всех.

Вот это да! Я собралась продолжить разговор, но вокруг зашептались, забегали, принялись прикладываться к валерьянке, Они пытались сохранить от журналистки тайну и, естественно, через несколько минут прорвалось: небось Орецкий из ревности застрелил «своего Вадима» и «чужую Елену».

Я ринулась к Орецкому и едва не наткнулась на Юрьева. Мое присутствие могло подвигнуть лейтенанта на неадекватные действия. Самодеятельные расследования его доканывали, и рано или поздно он вытряхнет из меня душеньку, обнаружив вблизи трупа. А тут их было два. Два мертвых тела и я… Перебор. Я будто порезалась. Сначала не больно, только кровь щедро капает. Но потом рана начинает саднить и ныть. Всеобщая уверенность в том, что Митя Орецкий убил любовника и его подругу, была сродни порезу: пока я ничего не чувствовала. Не терплю, когда загадки просты, и всегда их усложняю. Конечно, Борису такой раж не по нутру.

В общем, я сочла за благо убраться.

Весь следующий день возилась по хозяйству, а вечером накормила Измайлова и облачилась в вечернее платье.

— После ужина твоя голая спина очень волнует, — признался полковник.

Я даже не взбунтовалась против сравнения котлеты со спиной — настолько была поглощена мыслями о привидениях. Митю кто-то готовил в убийцы. Пьяный чокающийся парень носится за зыбкой фигурой, которую никто не встречал, налетает на коллег, тяжело дышит, хрипит, шарахается. Потом не выдерживает напряжения и пускает в ход оружие. И ведь будет морочить головы психиатрам россказнями о «женщине в белом». Еще и невменяемым признают, запрут в психушку. Я бы похоже рассуждала, если бы не видела причину его смятения. И причина эта на мой выход в коридор следом за Орецким не рассчитывала, хотела остаться галлюцинацией.

Тогда в театре, на спектакле, мне чудилось, что истина близка. Чего такого могла начитаться или насмотреться ушлая дамочка? Меня в пристрастии к детективам ей все равно не переплюнуть. Я решила пролистать свою библиотеку, найти сюжеты с якобы нечистой силой и прикинуть, кому выгодно подставлять Орецкого. В том, что на него сваливали вину, я не сомневалась. А это кое-что значило. Преступление было неидеальным. Преступник боялся быстрого разоблачения. Иначе зачем ему Митины неприятности?

Танцевал Орецкий изумительно. Иногда рождалось впечатление, будто на сцене он один. В нем были органичные надлом и отчаяние, вряд ли поставленные хореографом. Я испытывала неловкость от необходимости аплодировать пластическому выражению настоящего горя — но удержаться не могла. Юрьев из вредности буркнул:

— Опера лучше.

— Брось, Боря, ведь дано человеку, — улыбнулся Измайлов.

— Если наши люди до сих пор не нашли пистолет, я их по стенке размажу, — пригрозил лейтенант и пошел за кулисы.

Я вздохнула. Полковник хмыкнул и спрятал взгляд. Напрасно. Кроме гордости за фанатика сыска Юрьева, в нем ничего предосудительного не было.