Жена авиатора

Затем мои ноги неким непонятным образом оказались на земле, и журчащий, смеющийся голос наполнил воздух. Лишь через какое-то время я поняла, что этот голос принадлежит мне.

– Ох, я это сделала! Я никогда не чувствовала такой радости и такой свободы – о, это было так прекрасно! Я совсем не боялась, ни капельки! Это было, как в самой прекрасной церкви, даже лучше, как будто ты находишься так близко от бога, что видишь землю такой, как видит он. Оттуда все выглядит совсем по-другому, ведь правда? А вы видели, как люди махали нам? Думаете, они узнали нас? Не могу дождаться, когда полечу снова – вы возьмете меня с собой в полет? Возьмете?

Чарльз слушал меня с открытым ртом. Наконец я вынуждена была замолчать, чтобы перевести дыхание, чем дала ему возможность заговорить. В выражении его глаз я увидела что-то новое – не легкое высокомерие, которое было прошлым вечером и не тот изучающий взгляд исследователя.

– Вы не чувствуете тошноты? Голова не кружится?

Я покачала головой.

– Нет, ни чуточки!

– Хорошая девочка. Мне лучше доставить вас домой, пока не хватились родители. Но я буду счастлив снова пригласить вас в полет, мисс… Энн.

– О, прекрасно, – сказала я и снова замолчала.

Я не могла придумать, что сказать ему, поскольку единственный раз в жизни уже сказала все, что думала, все, что чувствовала.

Мы в молчании проследовали до ангара, потом так же молча сели в машину и помчались по пробуждающимся улицам Мехико.

Зачем нужны слова, когда мы только что вместе поднялись в небо?

Глава третья

Обратно на землю.

С глухим стуком я упала в свою обычную жизнь. После отъезда из Мексики – снова на поезде, таком прозаическом средстве передвижения, – я не могла не думать о том, чтобы снова устремиться назад, на север, как перелетная птица, но вместо этого возвращалась в Смит. Занятия, письменные работы, безумие последнего семестра перед выпуском, со всеми собраниями и множеством форм и документов, которые необходимо заполнить, и финальных тем, которые надо завершить, – все это окружило меня, как цепляющиеся усики плюща, приковывая к земле.

Никому, кроме моей соседки по комнате, я не рассказала о своем тайном самостоятельном полете с полковником Линдбергом. Элизабет Бэйкон мне не поверила. Да и почему она должна была верить? Газеты были полны отчетов об официальном полете, произошедшем на следующий день, во время которого Элизабет, Кон, мама и я поднялись в небо на огромном фордовском трехмоторном самолете, который отвез нас к югу от Мехико-Сити. Изучая нечеткие газетные фотографии, я не могла не улыбнуться, увидев на некоторых из них мрачное выражение на лице Элизабет. Когда она приземлилась, ее лицо было зеленоватого цвета. Но все-таки ей удалось позировать всем этим фотографам и репортерам с очаровательной самоуверенностью, а Чарльз стоял рядом с ней с застывшей улыбкой, которую я уже начала распознавать как официальное выражение лица. Мне казалось, что он даже рад, что имеется кто-то еще, на кого устремлено всеобщее внимание. Как же я мечтала в тот момент, чтобы на месте Элизабет была я! Но, почти парализованная от вида всех этих камер, я робко стояла позади вместе с мамой и Кон – по-прежнему скучная неловкая Энн.

Итак, я хранила в памяти наш утренний полет и старалась убедить себя, что он значил для него больше, чем постановочное публичное выступление вместе с Элизабет, мамой и Кон. Но время шло, зима сменилась весной, а я не получала никаких новостей о полковнике. Интерес газет к его персоне не уменьшался. Наоборот, он только нарастал, поскольку полковник продолжал совершать полеты по стране, летал в Латинскую Америку, объединяя страны и континенты, проповедуя пассажирские полеты, занося на карту маршруты, ставя новые рекорды по скорости и дальности полета с почти уже надоевшей регулярностью. Чуть не каждый день появлялись слухи о его помолвке, поскольку теперь, когда мир нашел своего героя, все с нетерпением ждали, когда тот обретет свою героиню.

Имя Элизабет возникало не однажды в качестве подходящей кандидатуры. Мое – никогда. Очевидно, посол Морроу имел всего лишь одну дочь, достойную упоминания.

Итак, я погрузилась в свои занятия и делала все возможное, чтобы не обращать внимания на газеты и кинохронику. Еще более жадно, чем обычно, я обратилась к своему дневнику. Всегда была такой – могла собрать воедино свой разрозненный мир, лишь занеся его в дневник.

Мои страхи, однако, оставались прежними; после поразительной близости, возникшей между нами с полковником во время полета, остальное наше совместное времяпрепровождение во время каникул было всего лишь данью вежливости, и ничем больше. Я была уверена, что он забыл обо мне, даже когда цеплялась за воспоминания, становившиеся с каждым часом все слабее. Но время шло, и наконец я с трудом могла отличить, что придумала, а что было на самом деле.

Как-то в апреле, в одну из суббот, устав от книг, газет и себя самой, я попросила у Бэйкон ее олдсмобиль и поехала на крошечное летное поле около Нортгемптона. Я заплатила пилоту пять долларов, чтобы он поднял меня в небо на биплане, который был гораздо меньше того, на котором я летала с Чарльзом. Устроившись на сиденье, я пристегнулась и надела летные очки. Мне казалось, что я никогда не делала этого раньше. Потом – этот танец, этот балетный прыжок, когда самолет оторвался от ухабистой земли и, как будто затаив дыхание, завис на мгновение перед тем, как начать подниматься вверх, вверх, вверх…

Это мгновение вернуло все ощущения, которые я испытывала во время первого полета с Чарльзом. Слезы полились по лицу, и я попыталась себя убедить, что это слезы счастья, а не горького разочарования.

Этот полет был короче, чем первый, – просто быстрый пролет над колледжем, во время которого я представляла, как все мои друзья носятся по зданию, как колония термитов. Когда мы приземлились, я почувствовала себя значительно лучше. Я вернула себе обратно сердце, так поспешно отданное Чарльзу Линдбергу, и надежно спрятала его. В один прекрасный день я буду в состоянии отдать его кому-нибудь еще. Тому, кто действительно этого захочет.

– Энн, Энн! Эй, Энн!

Я повернула голову и застыла на жестком сиденье; машинально выпрямилась, только теперь заметив, что все тело застыло, пальцы окоченели. Неизвестно, сколько я просидела, погруженная в свои мечты.

– Который час? – спросила я Бэйкон.

– Пять часов, – сказала она, теребя на шее нитку жемчуга, совсем как Клара Боу[12]; моя подруга из своих густых золотисто-каштановых волос даже сделала прическу, как эта кинозвезда, – здесь карточки.

И она бросила маленькую белую картонную коробку на мой стол.

– О, – я раскрыла коробку и вытащила карточку; на ней была кайма цвета нашего класса – лиловая, с печатью Смита «Образование – ключ к будущему».

– Ты можешь поверить, что мы уже почти бакалавры? Черт возьми, я вообще сомневалась, что закончу это заведение, ей-богу!

Бэйкон бросилась на свою узкую кровать, и пружины древнего матраса заскрипели, как старые ржавые дверные петли.

– Я тоже в этом сомневалась, – сказала я, – не думала, что ты сдашь французскую литературу!

– И не сдала бы, если бы не ты! Энн, как думаешь, ты в этом году получишь какие-нибудь награды? Бьюсь об заклад, тебя наградят за письменную работу!

– Ох, сомневаюсь. – Покусывая губу, я старалась не думать об этом. Меня попросили участвовать в состязании эссе на приз Элизабет Монтегю[13]и в состязаниях в поэзии и прозе на приз Мэри Августы Джордан. Но, конечно, я не выиграю.

– Я уверена, что известна только тем, что я дочь посла, – вслух подумала я, – другая дочь посла к тому же.

– Что? – Бэйкон оторвалась от последнего номера «Вэнити Фэр». – О чем ты говоришь, черт возьми?

– Ты знаешь. Ну, колледж и все такое. Но что будет потом, Бэйкон? Я не могу этого себе представить. Не могу представить, что я когда-нибудь чем-нибудь смогу прославиться, например… – Я прикусила язык как раз вовремя.

12

Клара Боу (1905–1965) – американская актриса, звезда немого кино и секс-символ 1920-х годов.

13

Элизабет Монтегю (1718–1800) – английский социальный реформатор, покровительница искусств, владелица салона, литературный критик и писательница, одна из создательниц и лидер общества «Синий чулок».