Страница 40 из 53
Еще памятны были времена, когда по улицам шотландских деревушек ходил человек и провозглашал: «Не угодно ли повенчаться?» точно так, как зазывают публику в балаган. Но и при свете электричества отношения супругов продолжали отбрасывать самые невероятные тени: в одном из английских журналов от 20 декабря 1884 г. сообщается более чем о двадцати случаях заключения брака «по покупке» жены. Поиздержавшиеся мужья или отцы несчастных женщин продавали их по цене одного пенни и угощения обедом до 25 гиней и полупинты пива. Проданная таким образом невеста становилась затем законной супругой, если покупатель совершал обряд церковного венчания. Брак сплошь и рядом устраивался как коммерческая сделка. Прочность, длительность и эффективность этой сделки не могли зависеть от таких ненадежных факторов, как личные склонности, симпатии, антипатии и т. п. Серьезное дело требовало основательного фундамента в виде соблюдения пожизненного единобрачия. При таком подходе понятия «любовь» и «брак» просто-напросто противоречили друг другу. Д. Байрон в «Дон-Жуане» проницательно указывает:
Вот грустный факт, что служит верным знаком Порочности и слабости людей: Не в состояньи страсть ужиться с браком, Хоть он идти бы должен рядом с ней; Безнравственность весь мир одела мраком; Любовь, как только с нею Гименей, Теряет вкус, лишаясь аромата: Так кислый уксус был вином когда-то!
Не было более верного средства покончить с любовью, чем превратить ее в обязанность. Поэтому в либеральных и демократических кругах зрела все большая оппозиция узаконенному семейному рабству, разворачивалась ожесточенная полемика вокруг проблемы развода. Еще во времена Великой французской революции развод был провозглашен неотъемлемым правом личности. Однако император Наполеон придерживался иных взглядов, что и нашло отражение в его знаменитом кодексе. В странах с сильными клерикальными традициями развод долгое время отвергался вообще. Законодательство Англии и Бельгии формально допускало развод, но столь усложняло процедуру, что практически делало его неосуществимым. В Германии для расторжения брака требовалось установление в суде факта прелюбодеяния одного из супругов. Юриспруденция исходила из принципа: «В брачном праве должна защищаться не индивидуальная свобода, а сам институт брака — независимое от воли супругов нравственное и правовое установление». В ответ все громче звучали голоса протеста. В Париже образовался «Комитет реформы брака», в который входили такие популярные личности, как автор знаменитой «Синей птицы» Морис Метерлинк, литератор Октав Мирбо и др. Реформаторы добивались равных прав и обязанностей супругов, упрощения процедуры развода, признания приоритета индивидуальной свободы над принуждением, «ибо свобода всего лучше гарантирует постоянство любви». Усилия либералов находили поддержку в мелкобуржуазной среде и постепенно вознаграждались: кривая разводов неуклонно росла. За период с 1900 по 1924 г. количество разводов в странах Европы увеличилось на 160%. При этом статистика, естественно, не могла учесть все распавшиеся браки — по обоюдному уговору или по причине «безвестной» отлучки кого-либо из супругов.
Не менее удручающе обстояло дело с внебрачными рождениями. В период 1896—1905 гг. они составили в среднем от общего числа населения около 5—10%. Война еще более усугубила ситуацию и сказалась на заметном увеличении этих показателей. Рост числа внебрачных детей имел серьезные последствия: будучи наиболее уязвимыми и незащищенными в социальном плане, незаконнорожденные граждане чаще всего пополняли собой армию люмпенов, безработных, потенциальных преступников. В декабре 1905 г. в Париже была арестована шайка малолетних воришек, орудовавшая на улицах и в магазинах. Ими командовала 13-летняя Элиза Кайль, по прозвищу «прекрасная Альета». Очаровательное маленькое создание в длинном платье и громадной шляпе самого модного покроя с беспримерным самодовольством поведало в полиции, что «все славные ребята — ее любовники, а она сама — счастливейшая из женщин».
Судьба тех, кто родился «с серебряной ложкой во рту», — детей обеспеченных буржуа разительно отличалась от судьбы беспризорных «гаврошей». Трибун II Интернационала Жюль Гед, находясь в тюрьме, писал: «Все чаще и чаще обычные функции семьи выполняются за деньги. Наемные няньки и кормилицы баюкают ребенка, одевают, умывают, водят его гулять. Наемный гувернер сопровождает маленького господина повсюду, а преподаватели учат всему, чего чаще всего не знают ни мамаша, ни даже папаша. Буржуазия лишь сохраняет видимость семьи, которая на самом деле уже превратилась в денежную кассу». Но обладателям толстых кошельков было важно не только сохранить свои капиталы, но и приумножить их. Удачная женитьба вполне могла поправить дело. Брачный рынок щепетильностью не отличался: отпрыски разорившихся аристократов с радостью шли в зятья к фабрикантам мясных консервов, а вчерашние гимназистки «вылавливали» скрюченных подагрой миллионеров. Отставные генералы, поступившись прирожденным антисемитизмом, сватали сыновей за дочек еврейских банкиров. Сам Бисмарк по-солдафонски добродушно рекомендовал браки «между христианскими жеребцами и еврейскими кобылами».
На этом фоне образ жизни художественной интеллигенции являлся вопиющим вызовом официальной морали. С конца тридцатых годов XIX в. парижский район Монмартр стал превращаться в прибежище художников, студентов, восторженных романтиков, которые селились со своими очаровательными подружками в нетопленых мансардах и на пыльных чердаках. Отношения молодых людей отличались большой непринужденностью, но вместе с тем не походили на мимолетные связи. Беспечные натурщицы, швеи, модистки, которых парижане называли гризетками, хранили относительную верность своим избранникам. Они не рассчитывали на материальное вознаграждение, а, наоборот, своим личным трудом старались облегчить полуголодное существование романтического союза. Любовную идиллию Монпарнаса и Латинского квартала описывал еще Луи Мерсье в «Картинах Парижа», а ее классическое изображение дал Анри Мюрже в «Сценах из жизни богемы» (1851), которые послужили основой знаменитой оперы Д. Пуччини.
Однако суровая действительность «Нового Вавилона», как называли столицу Франции, мало подходила для безоблачных" идиллий. Гонимые нуждой вольные художники постепенно перебирались на другой берег Сены, на холм Монпарнас. В канун войны Монпарнас еще оставался довольно убогим захолустьем. Один из писателей утверждал, что в тогдашних ночлежках бедняки спали стоя, держась за веревку, чтобы не упасть, а на заре хозяин заведения будил всех сразу, отвязывая опору. Центром притяжения интернациональной богемы стали четыре кафе, расположенных поблизости пересечения бульваров Монпарнас и Распай: «Кафе дю Дом», «Куполь», «Ротонда» и «Клозери де Лила». Сюда приходили Пикассо, Ривера, Модильяни, Леже, Аполлинер и многие другие, тогда еще непризнанные гении, которые впоследствии составили славу мирового искусства. Именно здесь вызревали ростки бунтарской половой морали.
Параллельно существовал и другой, буржуазный Париж, отражающийся в витринах казино, кафешантанов и дорогих магазинов. Этот город сбивался с ног в поисках удовольствий, он искал их на Елисейских полях и Больших бульварах, в изысканных салонах мадам де Ноай и мадам Мульфельд, ломился на русский балет Дягилева, срывал Гран-при на ипподромах, прогуливался в шикарных экипажах по Булонскому лесу. Возбужденная публика ежевечерне заполняла танцевальные залы Табарин и Булье. Кафешантаны сотрясались от звуков канкана, декольтированные актрисы представляли «живые картины», усатые красавцы-борцы сводили с ума экзальтированных дам, стрекотали первые киноаппараты братьев Люмьер.
Туманный Альбион тоже старался не ударить в грязь лицом: сады «Аполло», «Уоксхолл», «Пантеон» прославились как центры развлечений. Балы начинались после полуночи и продолжались до 4—5 утра. Леди и джентльмены являлись на них в вечерних туалетах, предварительно просмотрев программу в варьете или отужинав в фешенебельном ресторане. Любое приключение не могло обойтись без легкого флирта, участия обольстительной доступной женщины. Оперные примадонны, звезды кордебалета, аристократки сомнительного происхождения образовывали особый, замкнутый мир продажных кокоток, который с легкой руки А. Дюма-сына назывался «демимонд» («полусвет»). Все дамы полусвета находились на содержании у богатых покровителей, бесконечно интриговали друг против друга, могли иногда для разнообразия искренне влюбиться и обожали оказываться в центре внимания падкой на сенсацию публики. Золотом или собственным телом они расплачивались с влиятельными журналистами, которые создавали им рекламу в столбцах светской хроники. По существу, полусвет и примыкавшие к нему международные авантюристки, разъезжавшие по Европе с большой помпой, представляли собой верхний, элитный слой заурядного «рынка любви».