Страница 25 из 47
Ответ Меноккио на вопрос инквизитора: «По-вашему выходит, что нельзя узнать, какая вера истинная?», — был совсем не таким уж наивным: «Да, господин, каждый думает, что только его вера хороша, но какая правильная, узнать нельзя». Такой же была точка зрения защитников веротерпимости: Меноккио, подобно Кастеллионе105, распространял ее действие не только на представителей трех великих исторических религий, но и на еретиков. И опять же как у современных Меноккио теоретиков веротерпимости, его позиция заключала в себе положительный смысл: «Господь Бог всем уделил от духа святого, и христианам, и еретикам, и туркам, и иудеям, он всех любит, и все могут спастись». Речь здесь идет уже не столько о веротерпимости, сколько об открытом провозглашении равенства вер перед лицом некоей упрощенной, избавленной от догматических и вероисповедных примет религии. Она в чем-то похожа на религию «Бога по природе», которую Мандевиль обнаруживал у всех народностей, самых отдаленных, самый странных и чудовищных, — похожа несмотря на то, что Меноккио, как мы еще увидим, вообще отрицал идею Бога как творца вселенной.
Но у Мандевиля сохранялось представление о превосходстве христианства над другими религиями, не владевшими всей полнотой истины. В очередной раз Меноккио шел дальше, чем позволял ему его книжный источник. Его религиозный радикализм лишь отчасти подпитывался традицией средневековой веротерпимости: в значительно более близком родстве он находился с рафинированными религиозными теориями современных вольнодумцев из гуманистической среды.
24. Письменная и устная культура
Итак, мы узнали, как Меноккио читал книги — как выхватывал из них отдельные слова и фразы, которые при этом не могли не искажаться, как соединял разведенные в источнике места, устанавливая между ними неожиданные аналогии. Каждый раз, сопоставляя текст и реакцию на него со стороны этого читателя, мы не могли не заметить, что Меноккио подходил к книге с особым ключом и вовсе не контакты с той или иной группой инакомыслящих давали ему этот ключ106. Меноккио осмыслял и переосмыслял прочитанное вне какой-либо данной ему извне системы идей. А самые его поразительные утверждения возникали в результате знакомства с такими невинными текстами, как «Путешествия» Мандевиля или «История Страшного Суда». Не книга сама по себе, а встреча книжного слова и устной традиции рождала в голове Меноккио гремучую смесь.
25. Хаос
Теперь мы можем вернуться к космогонии Меноккио, которая поначалу показалась нам неподдающейся расшифровке, и попытаться разобраться в ее структуре. Меноккио с самого начала решительно отходит от рассказа «Книги Бытия» и его ортодоксальных интерпретаций, утверждая, что началом всего был предвечный хаос: «Я говорил, что мыслю и думаю так: сначала все было хаосом, и земля, и воздух, и вода, и огонь — все вперемежку...» (7 февраля). На следующем заседании генеральный викарий, как мы помним, прервал Меноккио, рассуждавшего о «Путешествиях» Мандевиля, вопросом «не было ли в этой книге написано что-либо о хаосе». Меноккио ответил отрицательно, и в ответе его содержится указание (на этот раз вполне сознательное) на отмеченное нами пересечение письменной и устной культуры: «Нет, господин, об этом я читал в «Цветах Библии», но до остального, что я говорил о хаосе, я дошел своим умом».
Меноккио спутал: в «Цветах Библии» прямо о хаосе ничего не говорится. Вместе с тем библейский рассказ о сотворении мира предваряется там, без особой заботы о композиционной логике, несколькими главками, содержание которых заимствовано в основном из «Светильника» Гонория Августодунского: метафизика в них перемешана с астрологией, а теология — с учением о четырех темпераментах. Четвертая глава «Цветов Библии», озаглавленная «Как Бог сотворил человека из четырех элементов», начинается так: «Как сказано, Бог в начале всего сотворил грубую материю, не имевшую ни формы, ни обличья, и сотворил ее столько, чтобы ее хватило на все с избытком, и, разделив ее и расчленив, извлек из нее человека, составленного из четырех элементов...» Здесь, как легко заметить, постулируется некая предначальная нерасчлененность мировых элементов, что исключает возможность творения ex nihilo*, но о хаосе не сказано ни слова. Не исключено, что Меноккио обнаружил этот ученый термин в «Прибавлении к прибавлениям к хроникам» августинца Якопо Филиппо Форести — книге, которую он упомянул мимоходом во время второго процесса (но с которой был уже знаком в 1584 году). Эта хроника, написанная в конце XV века, но сохранившая ярко выраженные средневековые черты, берет начало с рассказа о сотворении мира. Приведя цитату из Августина, патрона своего ордена, Форести пишет: «И сказано: в начале сотворил Бог небо и землю — это не значит, что они сразу произошли на свет, но лишь могли произойти, ибо затем говорится о сотворении неба вновь. Так, взирая на семя древесное, мы говорим, что в нем уже содержатся и корни, и кора, и ветви, и плоды, и листья, — это не значит, что они уже есть, но что они будут. Так и Бог сотворил в начале как бы семена и неба и земли, ибо материя неба была еще смешана с материей земли, но так как Бог ведал, что отсюда произрастут и небо, и земля, эта материя и была так названа. Эту пространную форму, лишенную какого-либо облика, наш Овидий в начале своего наиглавнейшего труда, а с ним вместе и другие философы, именовали хаосом, и Овидий так в том же труде об этом говорит: «Природа, пока не возникли земля, море и небо, простертое над ними, имела единый лик по всему миру: его философы звали хаосом. Это была грубая и нерасчлененная материя, косная и неопределенная масса, где находились разнородные семена слабо связанных между собою вещей»107.
Пытаясь согласовать между собой Библию и Овидия, Форести в итоге нарисовал картину космогонического процесса, больше напоминающую овидиевскую. И этот образ предначального хаоса, «грубой и нерасчлененной материи», глубоко поразил Меноккио. Неустанно над ним размышляя, он постепенно «дошел своим умом» и до «остального».
«Остальное» Меноккио пытался довести до сознания своих односельчан. «Я слышал, как он говорил, — сообщает Джованни Поволедо, — что в начале ничего не было, а потом море взбилось в пену и затвердело как сыр, и в нем появилось множество червей, и эти черви стали людьми, а самый сильный и мудрый стал Богом; и все ему подчинились...»
Речь в данном случае идет о свидетельстве косвенном, из третьих рук: Поволедо пересказывал то, что ему сообщил его приятель неделю назад «по дороге в Порденоне на ярмарку», а приятель в свою очередь рассказывал то, что узнал от своего приятеля, лично говорившего с Меноккио. Действительно, в устах Меноккио во время первого слушания все это выглядело несколько иначе. «Я говорил, что мыслю и думаю так: сначала все было хаосом... И все это сбилось в один комок, как сыр в молоке, и в нем возникли черви и эти черви были ангелы. И по воле святейшего владыки так возникли Бог и ангелы; среди ангелов был также Бог, возникший вместе с ними из того же комка...» Очевидно, что космогония Меноккио, переходя от одного рассказчика к другому, не могла избежать искажений. «Хаос» — трудное слово, и оно исчезло, вытесненное более привычным выражением: «в начале ничего не было». Последовательность «сыр — черви — ангелы — святейший владыка — Бог как самый могущественный из людей-ангелов» сократилась, уступив место последовательности «сыр — черви — люди — Бог как самый могущественный из людей».
С другой стороны, в версии Меноккио вообще исчезло упоминание о море, взбивающемся в пену. Вряд ли Поволедо это просто выдумал. В ходе процесса выяснилось, что Меноккио, сохраняя свою космогоническую картину в целом, легко менял в ней детали. Например, в ответ на вопрос генерального викария: «Кто был этот святейший владыка?», — он дал такое разъяснение: «Я думаю, что этим святейшим владыкой был Дух Божий, который был всегда». На следующем заседании он внес уточнение: в судный день люди предстанут перед «тем святейшим владыкой, о котором я говорил раньше, и он был прежде хаоса». В еще одном варианте Бог заменил «святейшего владыку», а Святой Дух — Бога: «Я думаю, что вечный Бог взял из того хаоса, о котором я говорил, наилучший свет, как из сыра берется наилучший, и из этого света сотворил тех духов, которых мы называем ангелами, а из них избрал самого благородного и дал ему все свое знание, всю свою волю и все свое могущество: его мы называем Святым Духом, и Бог поставил его над всем миром...» Свое мнение о том, кто был раньше — Бог или хаос, Меноккио также в очередной раз изменил: «Бог пребывал в хаосе, как если что-то находится в воде и в ней не помещается или если что-то не помещается в лесу; так и этот разум, узнав себя, ищет простора и сотворяет мир». «Так значит, Бог был вечен и вечно пребывал с хаосом?» — спросил инквизитор. «Я думаю, — ответил Меноккио, — что они всегда были вместе и никогда не пребывали отдельно, ни хаос без Бога, ни Бог без хаоса». Столкнувшись с этой головоломкой, инквизитор решил, прежде чем закрывать процесс, хоть как-то в ней разобраться. Это было 12 мая.