Сыр и черви

14. Печатное слово и «вздорные мысли»

Анализируя книжный список Меноккио, нужно иметь в виду то обстоятельство, что больше половины книг, упомянутых Меноккио, ему не принадлежало. Лишь в случае «Цветов Библии» мы можем уверенно предполагать сознательный читательский выбор — предпочтение, оказанное именно этой книге среди многих других, выставленных на продажу неизвестным венецианским книготорговцем. Показательно, что «Цветы», как мы убедимся в дальнейшем, служили Меноккио в качестве livre de chevet*. И наоборот, чистая игра случая причиной того, что «Мандавилла» оказалась в руках падре Андреа Бионимы, рывшегося в маниагских нотариальных актах; Меноккио же ее выпросил просто из любви к чтению, а не потому что она чем-то его заинтересовала. Так же обстоит дело, по-видимому, и с остальными книгами, одолженными им у односельчан. Список, нами составленный, включает преимущественно те книги, которые Меноккио были доступны, а не те, которые он выбрал бы сам и которые предпочитал другим.

Кроме того, список неполон. Этим объясняется, в частности, перевес религиозной литературы; шесть книг из одиннадцати, больше половины. Это понятно: во время двух своих процессов Меноккио ссылался, главным образом, на этот тип литературы — для подкрепления своих идей. Не исключено, что список всего, что у него было и что он читал, был бы более разнообразен: он мог бы включать какие-нибудь образцы тех «книг о сражениях», с которыми он довольно двусмысленно сопоставил Священное писание, — например, «Книгу, в которой говорится о сражениях, прозываемую Фиораванте» (Венеция, 1506) или что-нибудь в этом роде. Но даже этот список при всей его неполноте и односторонности позволяет прийти к некоторым выводам. Рядом со Священным писанием мы находим в нем благочестивую литературу, вариации на библейские темы в стихах и прозе, жития святых, месяцеслов, комическую поэму, рассказ о путешествиях, хронику, сборник новелл («Декамерон»): все это тексты на народном языке (как уже было сказано, Меноккио из латыни знал только то, что сумел усвоить, прислуживая при отправлении мессы)78, двух-трех вековой давности, и пользовавшиеся большой популярностью у самых разных слоев населения79. Книги Форести и Мандевиля, к примеру, имелись в библиотеке другого «неуча», т.е. человека, не владевшего латынью, — Леонардо да Винчи80. А «История Страшного суда» фигурирует среди книг известного естествоиспытателя Улиссе Альдрованди (у которого тоже, кстати, были неприятности с инквизицией из-за того, что в молодости он поддерживал отношения с лицами, известными своими еретическими взглядами)81. Явно выделяется в списке Коран (если только он действительно имелся у Меноккио): это особый случай, и мы рассмотрим его позже. В остальном никаких неожиданностей: в библиотеке Меноккио нет ничего, что могло бы пролить свет на то, каким образом он пришел к выработке своих — по определению односельчанина — «затейливых мнений».

15. Тупик?

Итак, перед нами очередной тупик. Вначале, после знакомства с экстравагантной космогонией Меноккио у нас, как и у генерального викария, возникло подозрение, не бред ли это сумасшедшего. Отклонив эту мысль, мы обратились к разбору экклезиологии Меноккио и тогда родилась другая гипотеза: о связях его с движением анабаптистов. Отбросив и ее, мы занялись вопросом об отношении Меноккио, именовавшего себя «лютеранским» мучеником, к Реформации. Выдвинули предположение, что в случае с Меноккио речь идет о традиции крестьянского радикализма, пробужденного к жизни Реформацией, однако этому предположению явно противоречит список прочитанных им книг, реконструируемый на основе материалов процесса. Можно ли считать репрезентативной столь необычную фигуру — мельника, жившего в XVI веке и умевшего читать и писать? И репрезентативной в отношении чего? уж конечно, не в отношении крестьянской культуры, если сам Меноккио указывал на книгу как на источник своих идей. Запутавшись в этом лабиринте, мы фактически вернулись к отправному пункту.

Почти вернулись. Мы видели, что за книги читал Меноккио. Теперь надо выяснить, как он их читал82.

Последовательно сопоставляя тексты из книг, упомянутых Меноккио, с выводами, которые он из них извлек (или с которыми он познакомил своих судей), мы наталкиваемся на зияние, на расхождение, иногда весьма значительное. Рассматривать эти книги в качестве «источников» в буквальном смысле слова невозможно: этому препятствует ярко выраженная самобытность их восприятия Меноккио-читателем. Куда большее значение, чем текст, имеет ключ к тексту, особая оптика, посредством которой печатное слово доходило до сознания Меноккио: оптика, благодаря которой высвечивались одни части текста и затемнялись другие, представали в преувеличенном виде значения вырванных из контекста слов, — оптика, которая воздействовала даже на память Меноккио, деформируя отложившиеся в ней сведения. И эта оптика, этот ключ к тексту неизбежно отсылают к иной культуре, не к той, что запечатлелась в печатной странице — к культуре устной.

Это не значит, что чтение являлось для Меноккио чем-то чисто формальным, простым предлогом. Он сам заявил, как мы увидим ниже, что по крайней мере одна книга глубоко его взволновала и побудила к новым размышлениям. Именно в столкновении печатного слова и устной культуры, носителем которой был Меноккио, рождались стимулы, побуждавшие Меноккио формулировать — сначала для себя, потом для односельчан, наконец, перед судьями — мысли, до которых он «дошел своим умом».

16. Храм девственниц

Для иллюстрации того, чем был для Меноккио процесс чтения, приведем несколько примеров возрастающей сложности. На первом допросе он сказал, что Христос был такой же человек, как другие, и имел, как другие, родителей, пояснив, что Мария, его мать, «звалась Девой, поскольку родилась в храме девственниц: это был храм, где воспитывались двенадцать девственниц, а когда они подрастали, их выдавали замуж, а прочитал я об этом в книге, называемой «Светильник Богоматери». Этой книгой, которую в другой раз Меноккио назвал «Розарием», был, по всей вероятности, «Розарий преславной Девы Марии» доминиканца Альберто да Кастелло. Меноккио мог прочесть в ней следующее: «И зрит здесь благочестивый читатель, как св. Иоаким и св. Анна, принеся дары Богу и священнослужителю, оставили свою сладчайшую дщерь в храме Божием, дабы возрастала она там с другими чистыми девами, посвященными Богу. И в месте сем она пребывала в мыслях о Боге и в созерцании небесных таинств, и посещали ее ангелы, воздавая ей честь как своей царице и повелительнице, и молитва всегда была на устах ее»83.

Может быть, Меноккио потому особенно запомнился этот отрывок из «Розария», что он много раз мог видеть на стенах монтереальской церкви Сан Рокко, расписанных Кальдерари, учеником Порденоне, фрески, изображающие Деву Марию во храме и Иосифа с другими женихами84. Так или иначе, не изменяя букве текста, он совершенно исказил его дух. В книге явления ангелов Марии отделяют ее от подруг, окружая мистической аурой. В пересказе Меноккио основной акцент падает, напротив того, на присутствие «других девственниц»: тем самым находит простое объяснение эпитет, прилагаемый к Марии, и сама она приравнивается к своим подругам. Деталь выдвигается в центр рассказа, меняя весь его смысл.

17. Похороны Мадонны

В конце допроса, состоявшегося 28 апреля, уже высказав без всяких обиняков свои обвинения в адрес церкви, священнослужителей, таинств и церковных церемоний, Меноккио заявил в ответ на вопрос инквизитора: «Я думаю, что на этом свете императрица главнее мадонны, но на том — главнее мадонна, потому что там мы невидимы». Свой вопрос инквизитор задал, опираясь на показания одного свидетеля, истинность которых Меноккио подтвердил ничтоже сумняшеся. «Да, синьор, это так и есть, я говорил, когда приезжала императрица, что она главнее мадонны, но только на этом свете; и в той книге о мадонне говорится, что ей не оказывали никаких почестей, и наоборот, когда ее хоронили, нашелся один, который хотел ее осрамить: он хотел отнять ее тело у апостолов, но руки его присохли, и об этом говорится в житии мадонны».