Страница 2 из 8
Но в руках у меня письмо со страшным словом: „погиб“…
Так вот почему ты так долго молчал, не писал нам…
И никогда больше не придут от тебя письма.
А мы с мамой всегда их так ждали…
*
Мы с мамой сообщили всем родственникам и друзьям отца о его гибели.
И почтальон принёс нам сразу три письма.
Одно от моей бывшей учительницы — военной медсестры Анастасии Ивановны Нестеренко, другое от дяди Миши, который теперь воюет танкистом на фронте, и третье — от папиного родственника Тимофея Егоровича из города Кинешмы, где мы жили прежде, до переезда в село.
Тимофей Егорович пишет, что папин брат Василий пропал без вести и сейчас у них нет никого родных, кроме нас…
Самое большое письмо пришло от Анастасии Ивановны.
Его мы читали три раза, и мама каждый раз плакала. Вот оно, это письмо:
„…Не плачьте, дорогие, не плачьте! Не надо!
Знайте только одно, что ваш отец погиб как герой — за жизнь сына, за его цветущее будущее…
Память о нём пусть хранится в ваших сердцах вечно. Жаль только, что могилки его сейчас не найти!..
Я знаю, нелегко забыть человека, с которым, ты Вова, жил бок о бок, под одной крышей, с которым встречался изо дня в день, разговаривал, дружил…
И вдруг — его нет?!
Как трудно перенести это горе!
Мне кажется, что вот-вот вы пришлёте мне письмо, и там я увижу, как прежде, привет от твоего папы…
Ты должен понять и запомнить, Вова, навсегда одно: твой папа пал смертью храбрых, он до последнего своего дыхания был в рядах первых, ибо он у тебя — герой.
Когда будешь изучать историю нашей партии, в которой состоял твой отец, ты, Вова, откроешь для себя много славных имён героев нашего Отечества, узнаешь о стойких борцах за народное счастье. И тогда поймёшь, мальчик, почему твой отец так жил и так погиб.
По-иному он не мог. Ведь он у тебя жил, работал и воевал, как коммунист.
И погиб коммунистом“.
*
Я согласен с Анастасией Ивановной — лучше погибнуть в бою, чем жить трусом, прятаться от опасности.
Вспоминаю, как нынешней зимой мы ловили в лесу человека, который убежал с войны, спрятался в лесу, на другом берегу Иргиза.
Дезертир построил себе там, в непролазной чаще, шалаш из веток.
По ночам он, как голодный волк, пробирался в село, воровал кур и лазил по чужим погребам.
Колхозники решили поймать его — оцепили лес со всех сторон и двинулись в самую чащу.
И мы, школьники, шли рядом с ними.
Целую неделю выслеживали дезертира, пока не набрели на его шалаш.
Он вышел к нам, злой и бородатый, весь оборванный, со впалыми обмороженными щеками.
Мы вели его по сельской улице, и женщины плевали ему в лицо, ругали самыми страшными словами.
А он шагал с опущенной головой, боялся взглянуть людям в глаза.
Противно было смотреть на этого жалкого труса.
Не спас он свою продажную шкуру, получил по заслугам!
Так ему и надо!
Ни к кому в жизни я не питал ещё такой лютой ненависти, как к этому изменнику… Он не достоин даже малейшей жалости. О нём и вспоминать противно…
А о моём отце все говорят с гордостью и любовью.
Каждый вечер приходят к нам в избу разные люди, которые знали отца, работали вместе с ним. И все они вспоминают о нём что-то хорошее, доброе.
Приходили работницы из пекарни, где отец прежде работал.
Приходили плотники, вместе с ними он когда-то строил дом на улице Советской.
И все называли отца настоящим коммунистом, честным и справедливым, мастером на все руки.
*
Сегодня вот раскопал в мамином комоде давнюю красную папку. В ней — справки всякие, трудовая книжка, профсоюзный билет и вырезка из кинешемской газеты „Приволжская правда“, где помещена заметка о том, как моего отца — лучшего плотника фабрики — рабочие принимали в партию.
В тот год он стал коммунистом.
Он никогда не рассказывал мне об этом времени — не любил хвастаться… и вообще редко говорил о себе, о своих заслугах.
Но сохранились его фотокарточки. Среди них групповой снимок военно-дорожного отряда, в котором служил отец. Он сидит в красноармейском ряду с шашкой в руке, строгий и худой — ворот шинели почти вдвое шире, чем шея. Через плечо перекинут ремень, а на голове папаха со звёздочкой.
Таким он был в гражданскую войну, когда командир наградил его за храбрость в бою именной шашкой.
Разглядываю другой снимок.
И здесь папа такой же молодой, но уже в штатском пиджаке, при галстуке, с густым чубом из-под козырька рабочего картуза. Комсомолец, плотник ткацкой фабрики.
А вот снимок, где он сфотографировался вместе с мамой, ткачихой-ударницей с той же фабрики. Тогда они только-только поженились. А через год родился я. И меня тоже сфотографировали — я сижу на кушетке и смотрю вперёд, на фотоаппарат, откуда, как пообещал фотограф, вот-вот должна вылететь птичка…
*
Хорошо помню себя пятилетним пацаном. Я бегал тогда в столярную мастерскую к отцу, и он учил меня обстругивать доску маленьким рубанком, а сам мастерил мне деревянную шашку — точно такую, какая была у него.
Потом из столярки папа перешёл работать на фабричный конный двор, и мы вместе с ним водили Саврасого на водопой.
Когда папа выезжал куда-нибудь на тарантасе, то брал с собой и меня. Зимой я забирался под войлочную тёплую накидку, которой обычно укрывали ноги пассажиры, и, высунув нос, разглядывал окружающий мир, шумный красивый город, бегущих мимо людей.
В тот год снимали в Кинешме фильм „Бесприданница“. Отца, как опытного кучера, попросили проехаться на пролётке возле артистов.
Говорят, что всё это заснято в фильме. Но я так и не смог посмотреть „Бесприданницу“ — не пустили в кинозал, потому что на двери висело объявление: „Дети до 16 лет не допускаются“.
Досадно, что мало осталось папиных снимков. В последние годы он почему-то совсем не фотографировался. Лишь однажды, перед самой войной, когда меня принимали в пионеры, сказал, что „надо увековечить это событие“, и захотел сняться рядом со мной. Но у фотографа в тот день болели зубы. Он вышел к нам с перевязанной щекой и сказал, что у него бюллетень.
Мы так и не сфотографировались.
— Не переживай. — сказал папа, — снимемся в другой раз, когда ты станешь комсомольцем…
Но „другого раза“ уже никогда больше не будет.
*
Верчусь, как белка в колесе. И дня не проходит без какого-нибудь дела. То допоздна бегаю с друзьями по дворам — собираем посылки для фронта. То чуть свет отправляюсь на колхозное поле — нашему классу поручили пропалывать картошку и возить сено на ферму. То вместе с мамой ходим искать на пустыре около села прошлогодние ржаные колоски — в доме мука кончилась, и нам есть нечего.
Нелегко приходится.
Но ведь красноармейцам на фронте ещё труднее, а они не жалуются, не унывают.
Отец в каждом письме писал: „Жив буду — не помру!“ Это его любимая поговорка.
Вокруг, наверное, бомбы рвались, снаряды свистели, а он шутил в письмах.
„Выше нос держи, Вовка! — писал он мне. — Фашисты пуще огня боятся нас, курносых…“
Когда мне трудно, я вспоминаю его слова и пытаюсь шутить, как отец.
Но у меня не всегда получается.
*
Отец был храбрым человеком.
Другие бойцы на фронте тоже храбрые люди.
А Гитлер потому и попятился от Москвы, что весь народ поднялся против него и никто не струсил.