Магония (ЛП)

Мария Дахвана Хэдли

Магония

Чине

Пролог

Вдох. Выдох. Небо полно облаков. Раскручиваясь, сверху падает верёвка – соединяет небо и землю. Вижу лицо женщины. Она смотрит на меня, а вокруг нас – сотни и сотни птиц. Стая течёт, словно вода, вздымаясь в воздухе волнами – чёрные, золотые, красные… Безопасность и спокойствие. И свет – от звёзд и луны.

Я крошечная в сравнении с этим. И я не на земле.

Знаю, всем снятся полёты, но этот сон о другом. Он о плавании. Вот только океан – не вода, а ветер.

Я называю это сном, однако по ощущениям он куда реальнее моей жизни.

Глава 1

{Аза}

«Вся моя жизнь – череда больниц».

Вот что я говорю людям, когда бываю в настроении казаться одновременно забавной и усталой – что случается довольно часто.

Проще заранее продумать своё поведение, чем вынужденно вступать в беседу с кем-то, кто изображает «фальшивую любезность», «фальшивое беспокойство» или «фальшивый интерес». Я же предпочитаю действовать следующим образом: пошутить, скорчить дебильно-извиняющуюся рожицу и ровно в две секунды отвертеться от разговора.

Аза: На самом деле у меня ничего такого серьёзного. Не переживайте. Просто приходится бывать в больницах.

Спрашивающий: Э-э-э. Хм. Ох. Жаль это слышать. Ой, подожди-ка, я рад, рад это слышать. Ты же сказала, что ничего серьёзного! Это замечательно!

Аза (активируя дебильную рожицу): С вашей стороны было очень мило поинтересоваться.

Подтекст: Ни разу не мило. Отвали.

Обычно после этого никто ничего не спрашивает. Большинство людей вежливы. Ну, мои родители, семья – не так чтобы слишком, но вот случайные знакомые? Например, учитель на замене, который гадает, чего это я кашляю и выбегаю из класса, а потом иду в кабинет медсестры, и там уже кто-нибудь звонит в девять-один-один, вызывая машину неотложки, что быстренько вернёт меня в мою бело-линолеумную вотчину?

Такие люди, как правило, не желают напоминать мне о том, что я и так знаю. А я точно знаю. Не будьте идиотами. И тем более не считайте идиоткой меня.

Это не как в «Маленьких женщинах». Меня всегда тошнило от Бет и её милой Бет-болезни. От того, что люди вечно воображают, будто она выжила. Хотя она стопудово умерла. В подобных историях, если тебя заворачивают в одеяло, а ты в ответ слабо улыбаешься, – ты мёртв.

Потому я стараюсь так не улыбаться, даже если чувствую слабость – а я чувствую иногда, втайне или не очень. Не хочу превращаться в завёрнутого в одеяло инвалида на последнем издыхании.

Пиф-паф, ты мёртв. Закрой глаза и ложись в кровать.

Примечание: инвалид. Нет, ну кто придумал это слово и приравнял его к слову «невалидный», «неправильный»? Изобретатель фигов.

Ладно, ладно, вопрос о смерти в моём присутствии возникает постоянно. Хотя взрослые не хотят об этом говорить. Правда и мне самой не то чтобы радостно мусолить эту тему, но вот мои сверстники…

«Смерть-смерть-смерть», – думает каждый, прямо как случайные свидетели, проезжающие на машинах мимо аварии. Подростки явно очарованы смертью.

Некоторые из нас – те, что действительно умирают, – наверное, очарованы чуть меньше остальных. Некоторые из нас, возможно, предпочли бы не торчать в обществе людей, беспрерывно обсуждающих погибших знаменитостей – тут вам варианты на любой вкус: передозировка, автокатастрофа, таинственное падение с крыши…

Мои сверстники любят ныть и мелодраматично рассуждать, мол, как это ужасно – умирать в таком возрасте. Поверьте той, кто знает. Поверьте той, чья роль в течение многих лет сводилась к «Девочка, Которую Я Очень Хорошо Знал и Которая Однажды Трагически Погибла».

Нет, я ещё не умерла. Я по-прежнему однозначно здесь. Так что обломайтесь, страдающие готы.

У взрослых гораздо меньше желания обсуждать смерть, чем у моих сверстников. Смерть – Санта Клаус мира взрослых. Точнее, Санта Клаус наоборот. Парень, что забирает все подарки. Закидывает на плечо большой мешок, поднимается по дымоходу, унося с собой всё, из чего состоит человеческая жизнь, и взлетает с крыши на санях, запряжённых восьмёркой оленей. Санях, гружёных воспоминаниями, бокалами, горшками и кастрюлями, свитерами и поджаренными сэндвичами с сыром, носовыми платками и эсэмэсками, уродливыми комнатными растениями и шерстью трёхцветной кошки, наполовину использованной губной помадой и так и не постиранным бельём, письмом, что ты не поленилась написать от руки, но не отправила, и свидетельством о рождении, порвавшимся ожерельем и одноразовыми носками, протёртыми от визитов к врачу.

И записками, что ты клеила на холодильник.

И снимком парня, в которого была влюблена.

И платьем специально для танцев, в котором ты плясала сама с собой, пока не стала слишком тощей и задыхающейся, чтобы танцевать.

А также, возможно, – хоть это и не удостоилось серьёзных изучений, – душой или чем-то вроде того.

В любом случае взрослые не верят в Санту и очень стараются не верить в Санту-наоборот.

В школе моя так называемая «редкая, неизбежно ведущая к гибели болезнь» превратила меня в жутко интригующую личность. В реальном мире она же вызывает кучу проблем. Обеспокоенный взгляд, пиф, нервное лицо, паф: «Аза, может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить о своих чувствах?», а следом противный гарнир из «как насчёт бога/терапии/антидепрессантов?»

А иногда даже «как насчёт знахарей/травок/кристаллов/йоги?»

«Пробовала ли ты йогу, Аза? Серьёзно, попробуй, это помогло другу моего друга, которому врачи поставили смертельный диагноз, но он не умер, потому что стоял в позе собаки головой вниз».

Нет, я не пробовала йогу, чтобы вылечиться, потому что йога мою болезнь не возьмёт. Моя болезнь – это загадка. И не просто загадка, а настоящие Бермуды. Не острова – треугольник.

Непостижимая. Неразрешимая.

Каждое утро я горстями глотаю таблетки, хотя никто понятия не имеет, чем же я на самом деле больна. Я особенная, как… Как что?

Особенная, как анализы крови, тесты и штуковины, что суют мне в горло. Особенная, как МРТ, рентген, сонограммы и мазки – и всё равно никакого определённого диагноза.

Особенная, как будто моя болезнь стоит на сцене в смокинге, громко горланя попсовую песенку, и припев там что-то вроде: «Детка, ты для меня единственная». И вот болезнь стоит там и ждёт, что я перестану сопротивляться и брошусь в её объятия.

Особенная… иными словами: на сегодняшний день я единственный человек на земле, диагноз которому поставили с такой «удивительной точностью».

Думаете, я преувеличиваю? Нет. Моя болезнь такая особенная, что её назвали «Синдромом Азырэй».

В честь меня, Азы Рэй Бойл.

И это ужасно. Я не хочу двойника в виде болячки, не хочу некоего странного подобия бессмертия, ибо студенты-медики теперь лет сто будут склонять моё имя. Но публикуя статью в научном журнале, моего мнения как-то не спросили. Иначе я бы отказалась. Я бы лучше сама обозвала свою болезнь. Например, «Хреновиной». Или, может, выбрала бы какое-нибудь уродливое имечко вроде Элмера или Клайва.

Ни на одну из упомянутых тем – смерть, угасание – мне трепаться не хочется. Я не в депрессии. Я в полной жопе. Я в ней столько, сколько себя помню. Ни одного периода в моей жизни, когда я не была бы в жопе.

Да. Я имею право так выражаться, если мне хочется, и выражаюсь. Мне хочется сквернословить. Это я в этом теле, в ловушке, рычу, бьюсь и не могу выкарабкаться, спасибо. Давайте не будем рассуждать о том, чего не в силах исправить. Я – отредактированная версия настоящей живой девушки, или, по крайней мере, так я говорю, когда желаю сказать вам кое-что, о чём на самом деле не хочу говорить, но должна это озвучить поскорее, дабы мы могли перейти к теме получше.