Всё циклично

MANIA

Слышишь? От этого ветра впору сойти с ума — воет в трубе иерихонской трубою, рвётся в дома, играет на натянутых нервах, расшатывает основы. И без того каждый пятый в городе Энске уже поломан, каждый четвертый готов подсесть на стакан, каждый третий непросыхающе пьян и живёт, не приходя в сознание. Нарастает мания. Я боюсь пересечься взглядом с каждым вторым (мерещатся ревущие варвары, полыхающий Рим), поэтому изредка прячусь за первым встречным, не объясняя себя, мимикрируя, отрекаясь от дара речи. Тщетно. Я в каждом из них, и каждый из них — во мне. Все мы — на дне, и не важно вовсе, что я читаю на этой неделе. Каждого из условно живущих почти доели голодные псы — безумные дни нового века. Время летит к исходу, из наскреблённого по сусекам собираются крошки — а жизнь до сих пор не почата. Выхожу без перчаток в подъездное междумирье, не держась за перила, спускаюсь в ночь, ни-чья-не-мать, ни-чья-не-дочь, уже не женщина, ещё не тень. Боги, потерявшиеся в темноте, аукаются, зовут друг друга глупыми именами: нерргааал, анууубииссс, калииии... Ветер, вгрызаясь в слова, смыслы разносит в клочья, подбрасывает обрывки и хохочет, хохочет, глядя, как лихорадочно обломком ветки на застывающей глине я записываю то, что давно мертво и заведомо обессмыслено.

РАССМЕШИТЬ БОГА

То ли спишь, то ли снишься кому-то, то ли в чьём-то романе живёшь персонажем разменным... Укутай, мой творило, в цветистую ложь, расскажи лабуду о прекрасной и в веках неразменной любви, торжество гуманизма отпразднуй да моих мертвецов оживи хоть на пару страниц — я успею досказать, допонять, дообнять. Ну вот что тебе стоит, кощею, процарапать в листе благодать! ...Увлеклась, безрассудная буква. Преклоняюсь, молю, трепещу, хоть и ты не всесильный как будто, да и я из прощученных сук, — помнишь, сколько их было, уползших, поначалу зубастых зверей? — но стило твоё давит всё больше по податливой глине моей. *** Родишься глиной и станешь горлом с отнорком тёмным для снов души, и будешь в радости или в горе слова несказанные душить — поскольку жить тебе чьей-то песней, поскольку чувствовать на излом. Здесь мир конечен, здесь дышит бездна, здесь каждый строит непрочный дом, и всё, что видишь, — туман и морок, а всё, что слышишь, — обман вдвойне, и дремлет разум, и носят шоры все те, кто вечность живут во сне. А ты им шепчешь помимо воли (ведь воздух в трубке уже не твой) слова, в которых в достатке боли, — и налетает жужжащий рой на пир эмоций, на праздник страсти, на горький чувственный беспредел. В них — жажда крови, их бог — схоластик, в них память тёртых белковых тел. И ты поёшь им, и ты им служишь, поскольку горлу — не выбирать. Но скоро время раздаст беруши, чем явит малую благодать. Тогда поверишь, что всё проходит, как мимо мира — неспящий бог, и, прогудев на прощальной ноте, умолкнешь следом, его манок. *** Я не флейта твоя, я вообще не твоя, господь. Я уже не имею формы, не помню рук, что меня, не спросив, беспристрастно вдавили в плоть и отправили быть на таком продувном миру. Отпусти меня, господи, может быть, отойдя от твоих ожиданий, я что-то ещё пойму. Я пишу эти письма ушедшим путём дождя, понимая, что канут камнем в твою суму. Богоборица, дурочка, язва на языке, разодетое тело, носимое невпопад... Если спросишь: «Кем полнишься?», я открещусь: «Никем». Потому что не верю, что ты пощадишь мой сад, потому что я помню, боже, как ты ревнив, потому что я знаю тяжесть твоей любви. Я впишу тебя, господи, в этот никчёмный миф — отпусти меня только, а сам в нём — вовек живи. *** Кажется, кончится воздух, если не будет слова, — и слово приходит, покачиваясь слегка, готовое рухнуть оземь или улечься в основу новой религии всех оставленных в дураках. — Здравствуйте, — говорю, — слово, мне бы немного бога или же многобожие — ну, какой ни есть пантеон... Усаживаюсь на пятки, приученная хатха-йогой к терпению.  Через пять тысяч ударов сердца слово являет стон: — Надоели, — бормочет, — одно и то же, одно и то же: дай-подай-поднеси-на-блюде-спаси-выведи-просвети! И норовит, понимаешь, каждый — с посконной рожей! — да в высокий стиль! До тебя взывавший: седые муди, а желал лишь глорию мунди, никак не меньше, какой уж там компромисс! Ничего, сговорились быстро — укоренился в грунте, и расти ему над собою — но не вверх, а вниз. А тебе чего не хватает в этом странном прекрасном мире — смотри, рассыпные звёзды, ковыльные степи, кисельные, блин, моря? На тебе, — говорит, — буквы, числом четыре: помучайся ты, как я! И сижу с той поры я, сложившись, как бедный Будда, в тор триединый. Свет бесконечного дня мёдом течёт с потолка. В миллионный раз комбинирую буквы, надеюсь пока на чудо, но вечность — нет, она не верит в меня.