Прощание

– Таково мое мнение о твоей персоне, совпадающее с мнением товарищей Волощака и Емельянова, – сказал Подгорельский, утомленно расправляя широкие, рыхлые плечи. – Доложу обо всем в Центре, покажу тебя там в натуральном виде. Наверняка с тобой пожелают побеседовать и другие товарищи, кадровики в частности. Кадровики, они дошлые, я их знаю, могут использовать по-всякому: направить на охрану тыла действующей армии, а то и вовсе с войны, куда-нибудь на дальневосточную границу. Да я им тебя не отдам! У меня свои виды.

– Товарищ полковник: какие?

– А такие! Если ты приглянешься и остальным руководящим товарищам, то я буду рекомендовать тебя в качестве командира диверсионно-разведывательного отряда. Ты войсковик, кадровый командир-пограничник, а пограничник – это тот же чекист, так ведь? Ты поварился в котле партизанском, есть опыт… Подкуем на спецкурсах и во главе отряда выбросим в тыл. Может быть, на ту же Волынь. Под началом у тебя будут отборные хлопцы, спортсмены-разрядники: парашютисты, разведчики, подрывники. Словом, высокая квалификация, отличное вооружение, экипировка, средства связи. Заманчивая картина?

– Да, товарищ полковник!

– Но надо, чтоб со мной согласился не только ты… Да и тебе надлежит подготовиться покапитальней, сейчас ты вроде самоучки… Кроме того, тебе присуща разбросанность, непоследовательность, признаешь?

– Признаю. А вообще-то все мы здесь самоучки, товарищ полковник.

– Верно, Скворцов. Не принижаю пользы от нынешних партизанских отрядов, однако надлежит подниматься на следующую ступеньку…

«И я об этом когда-то думал», – припомнил Скворцов. Но справится ли?

– Следовательно, есть основания сказать, что все обвинения в адрес Игоря Петровича снимаются? – спросил Волощак.

– Сказать со стопроцентной уверенностью не скажу, но надеюсь на это. Мое мнение тоже кое-что весит… А ты, Скворцов, цени: тебе оказывается большое доверие… Конечно, тебя можно было бы оставить у Волощака замом…

– Так оставьте! – вырвалось у Скворцова.

– Э, шалишь! Это будет слишком жирно, не по-хозяйски. Иосиф Герасимович справится с укрупненным отрядом и без тебя, ты нам нужен в другом амплуа.

– Если можно, оставьте здесь! – повторил Скворцов, уже понимая, что его настойчивость бестактна. Придется расстаться с Волощаком, Емельяновым, Василем, со всеми расстаться. И на Волынь уже вряд ли попадет. Во всяком случае, не очень в это верится. И опять ощутил в горле радостно-горький комок, все-таки затруднявший дыхание. Подгорельским нахмурился, отрубил:

– Знаю: ты привязан к людям, отряд – твое детище. Но интересы дела превыше всего. И они мне продиктовали то решение, которое я принял. И менять не намерен… Завтра отбудем из отряда к Волощаку, на аэродром. Разговор закончим…

– Спасибо, товарищ полковник. Спасибо, Иосиф Герасимович, – сказал Скворцов суховато. Вот перепады: холодность, выдержка, волнения, страхи, прошибающий пот, радость, горечь, спокойствие, сухость. Хотя понять эти перепады можно: живой человек, над которым нависала опасность. Ничуть не меньше той, какая сопряжена с осколками и пулями. И над которым нависло расставание с самым дорогим, что у него сейчас было… От Подгорельского Скворцов пришел в десятом часу. За столом сидели Емельянов, Роман Стецько и Василек. Перед пустыми тарелками, перед остывшей картошкой в кастрюле и остывшим чайником на проволочной подставке; Емельянов и Стецько были пасмурные, Василек – зареванный, с распухшим носом. Скворцов сказал:

– Добрый вечер. Не вечеряли?

– Тебя дожидались, – сказал Емельянов. – Садись. Вот твоя тарелка.

– А что, подзаправлюсь. Хоть я с ужина. Со званого… Но отчего вы похоронно выглядите?

– Да так, – сказал Стецько. – Удался ужин?

– Я голоден! Было не до еды. Преимущественно занимался разговорами.

– Что за разговоры? – спросил Емельянов.

– Разные. Впрочем, одинаковые, – ответил Скворцов и, понизив голос, начал вкратце рассказывать. И по мере того, как он говорил, все более пасмурными делались Емельянов и Стецько, а глаза у Василя набухали слезами. Дослушав Скворцова, Емельянов сказал:

– Мы приблизительно в курсе. Подгорельский с нами беседовал. Жаль, что расстанемся.

– Очень жалко, – сказал Стецько, раскладывая картошку. – Давайте кушать, остыло.

Скворцов спросил:

– Как организационно оформим передачу командования?

– Да никак. Считай, ты уже передал.

– Когда, Константин Иванович?

– Сейчас… Что канитель разводить?

– Пусть так… Василек, подкинь мне лучку.

Пацан протянул блюдце с ломтиками репчатого лука, и слезы брызнули у него, будто от этого лука. Скворцов принял блюдечко, спросил:

– Чего ты, хлопчик?

– Дядя Игорь… Не бросайте меня, возьмите с собой! Вы ж мне заместо батьки… Я буду хороший, буду слушаться…

Тягостные это были минуты. Скворцов, Емельянов и Стецько в три голоса объясняли Василю: невозможно, никак невозможно. Он слушал и не слушал, слезы катились градом. И тут-то Скворцов, кажется, по-настоящему осознал, что такое сдать отряд, – это расстаться с дорогими тебе людьми, с которыми ты сроднился и без которых не мыслил себя, и прежде всего без Василя, который был тебе как сын. А придется расстаться, вероятно, бессрочно. Заставу когда-то не сдал, не успел, отряд сдает, уже сдал. Он сказал Василю:

– Обещаю: что в моих силах, сделаю, разыщу тебя, коль ты мой сын. Веришь, сынок?

Василь верил и не верил, сквозь слезы бормотал невнятное. Скворцов сказал:

– Мы с тобой еще поживем вместе! Пограничники, партизаны не треплются: пообещал – выполни. Так же, Константин Иваныч?

– Точно!

– Ну вот, Василек… Давай ешь, картошка совсем остыла…

Тягостные это были часы. Жевали картошку, пили чай вприглядку, мыли посуду. Скворцов сортировал свои вещички, собирал и раскладывал их в ранце, чтоб захватить необходимое, разместить компактно. И понимал, как и другие: завтра в это время его уже не будет здесь. Емельянов и Стецько хмурились, отмалчивались, Василек не отходил от Скворцова. Что ж, он заменял мальцу и матку и батьку, как умел. Будто их можно заменить… Теперь вот распрощаются… На дно уложил пограничную форму – гимнастерку с петлицами, зеленую фуражку. Перед этим пристально разглядывал их – изорванную, излохмаченную, в бурых пятнах гимнастерку и фуражку со сломанным, истрескавшимся лакированным козырьком – зеленый суконный верх тоже с бурым растекшимся пятном: кровь. Однажды он так же рассматривал свою форму – осенью, и ему казалось: октябрь коснулся и его фуражки, зеленое побурело.