Прощание

Скворцов получил мат менее чем за пяток минут. Варанов потирал руки, закатывал от удовольствия глаза.

– Общий счет стал семьдесят один – шестьдесят восемь. В мою пользу, разумеется. Не вру?

– Не врешь, не врешь, – рассеянно подтвердил Скворцов.

– Констатирую: вы потеряли спортивную форму, товарищ начальник…

«Не потерять бы мне пограничной формы, – подумал Скворцов. – Что-то в эдаком роде назревает… Да и достоин ли я ее?»

Дни были странные, двоякие: и проскакивали, как вагоны пассажирского Москва – Новороссийск, и тащились, как адыгейская арба на горной дороге. Проскакивали в повседневной служебной суете, тащились, если думал об Ире и Жене и обо всем, что перевернуло его прежнюю жизнь. И он тщился не оставлять свободной минутки на эти думы. Скворцов ходил на границу проверять наряды, верхом ездил на фланги и в тыл участка, с тревожной группой бежал туда, где дозором обнаружены нарушители, проводил учебные занятия, боевые расчеты, инструктажи, руководил саперными работами. Он совсем высох, кожа обтянула скулы, глаза запали, морщины глубже залегли у рта, обозначились на лбу; когда Скворцов снимал фуражку, лоб открывался, будто разделенный на половины – коричневую, загорелую, и по-зимнему беловатую, убереженную от загара фуражкой, впрочем, такой лоб был у любого пограничника. Из-за саперных работ между Скворцовым и Белянкиным произошла стычка. Собственно, не из-за саперных работ, а из-за того, что было с ними связано. Еще в апреле и мае Скворцов решил рыть первую и вторую линии окопов, в июне – третью траншею и ходы сообщения; стенки окопов, траншей и ходов сообщения обшивали досками, укрепляли хворостом, накаты блокгаузов наращивали бревнами (вообще блокгаузы отменные: глубокие, в рост человека, обшиты бревнами, накаты в три бревна, удобные амбразуры для стрельбы, из такой огневой точки не враз выкуришь). Белянкин не противился этому, при случае брался пошуровать лопатой и топором, даже поддержал Скворцова, когда заезжий командир – строевая косточка, затянут в скрипучую портупею, на сапогах серебряные шпоры с малиновым звоном – брезгливо скривился: «Копаетесь, кроты. Испортили внешний вид участка…»

Но в последние дни Скворцов как с цепи сорвался: отменил занятия по строевой подготовке («Сейчас не до шагистики!»), по физо, противохимической защите, и вместо них – дополнительно огневая подготовка, тактика, рукопашный бой («Сейчас важнее учиться воевать!»). Самовольство, но куда еще ни шло. Так нет, додумался: якобы с согласия пограничников сократил на целый час их личное время, этот час – опять же на рытье траншей и ходов сообщения. Белянкин перепроверил: добровольное согласие пограничников налицо, но тем не менее это непорядок: кто разрешил на целый час урезать законный отдых личного состава? К неудовольствию Белянкина, комендант и начальник отряда приняли сторону Скворцова: мол, обстановка диктует, инициатива начальника заставы заслуживает одобрения. Ну что же, политруку не пристало оспаривать майоров. А все ж таки Скворцов самоуправствует. Вот-вот: не инициатива это, а самоуправство! Начальник отряда, командиры из отрядного штаба, комендант зачастили на заставу. Прихватив Скворцова, они выдвигались к Бугу, наблюдали из кустов за сопредельной территорией или с погранвышки в бинокль. На заставу возвращались хмурые, озабоченные, молча садились на лошадей, рысили на соседние заставы. Верхом ездил к соседям и Скворцов, обменивался с ними данными обстановки, советовался. Что б ему посоветоваться со своим политруком, так нет – советуется с начальниками чужих застав, – как же, единоначальники! От соседей Скворцов приезжал не веселей, чем уезжал, Белянкину цедил: «И у них обстановка напряженная. Как и я, укрепляют участок, совершенствуют оборону, предчувствуют военное нападение». Заметьте: не «война», а «военное нападение», осторожный стал.

В такие минуты и Белянкин становился озабоченным: его тревожило происходящее за кордоном, не выльется ли оно в военное нападение? А подготовиться не мешает. Так паникерство ли это? И снова думал: принимай объективность оптимистичней, оптимизм – из нашего арсенала. И из Москвы уж спустили бы указание, если б положение было критическое. А то указания неизменные и уравновешенные: не поддаваться на провокации, усилить наблюдение. По всему, избыток энергии у Скворцова оборачивается крайностью: дергает себя и людей. Вот еще бы укрепить Скворцову семью. Признался ему Игорь, а он молчал, никому. Но Ира как-то проговорилась Кларе: разве ж бабы умеют хранить военные тайны? Семейные – тоже не умеют. И пополз слушок по заставе, Невеселая историйка! Легкомысленно увлекся свояченицей, шила в мешке не утаишь, вылезло, и укололся об него пребольно. Сколько можно переживать? Необходимо принять решение, покончить с канителью. Отказываюсь понимать, как это заводить вторую женщину. Мало, что ли, одной? При нашей пограничной замотанности управиться бы с законной супругой, где уж там до посторонней бабы! Баловство это у Скворцова, несерьезность. В мальчиках ходит, а на много ль младше его, Виктора Белянкина? Взрослости духа не хватает. Отсюда и завихрения по женской линии. А ведь алгебра счастья: любите и уважайте взаимно, супруги, растите и воспитывайте детей и на этой моральной основе стройте свое настоящее и будущее. Здоровая семья – и человеку работается. В семье нелады – в работе осечка. Да, вот еще: детей у них нету, как так? А у него, Белянкина, есть пара хлопчиков и любимая жена есть, Кларочка, которую он ни на кого не променяет.

Со Скворцовым он беседовал, разжевывал, что к чему, с Ириной не отважился: она как глянула на него, страдалица, так язык и прилип к гортани. Евгении внушал: «Не встревай в сестрино счастье, уматывай в Краснодар». Девица спервоначалу держала марку: «Катитесь со своими нравоучениями!» – затем лишь отворачивалась, а плечи у нее вздрагивали. Вот должность – раскладывай по полочкам то, что люди смешали в кучу, влезай туда, куда и влезать несподручно. И всегда сохраняй выдержку. Когда Евгения дерзила, как подмывало ругнуть непутевую – не моги. Когда схватились со Скворцовым по поводу саперных работ и личного времени бойцов и тот тыкал под нос единоначалие, грубил: «Ваш брат, политики, говоруны, вы только болтать горазды», – как подмывало бросить ответную колкость, а не моги. Скворцов назавтра извинялся: «Погорячился я, жалею, забудь». Забуду. Политрук не может быть злопамятным.