Страница 6 из 48
Я приглядываюсь к Валентину и Якову и думаю: хорошие ребята! Сердцем верю: хорошие ребята. Вот на таких и стоит Советская власть, вот на таких и армия выстояла! Они еще и здесь себя покажут! Правда, говорят, из Бухенвальда еще никто не убегал…
Ну, да ведь сейчас речь не о побеге.
Сегодня ребята мрачны, и чтобы расшевелить их, я размышляю вслух:
– Да, труба дымит и дымит. Человеческие души вылетают в небо. Отмучились…
Мы сидим в стороне от барака на штабеле досок, привезенных для какого-то ремонта. Греет прощальное октябрьское солнышко, бродят в вышине ватные облака. Труба крематория распустила по небу свой черный хвост. Здесь тихо. Лишь изредка простучат по булыжнику деревянные колодки заключенного, долетят чьи-то неяркие приглушенные голоса.
– Отмучились, – говорю я. – Вот так же и мы скоро взлетим на воздух…
Логунов нетерпеливо дернулся:
– Многие живут здесь по нескольку лет.
– То многие! Немцы, французы, чехи. Им, слышно, посылки приходят из Красного Креста. Вот они и живут. А наши с баланды, как мухи, падают.
– Все равно, если с умом жить, – упрямится Валентин, – можно себя сохранить…
Вот, вот, я и хочу, чтобы он это сказал. С умом жить! Что это значит для нас? Угождать эсэсовцам? Чудовищная мысль! Подслуживаться какому-нибудь зеленому бандиту и вместе с ним мучить своего брата-заключенного за лишний черпак баланды? Это тоже не для нас.
Как же быть?
– Как же это ты думаешь «с умом жить»? – спрашиваю я Валентина.
– А так – с политическими надо связь держать. Все, у кого красный винкель, должны быть вместе. Что говорил Ганс? Политические друг за друга стоят против зеленых и против эсэсовцев…
Я думал, конечно, так же, но кроме Ганса, который редко заходил к нам на блок, у меня ни с кем не было связи. Кроме того, мне казалось, что излишняя поспешность может просто погубить нас. Надо знать, на кого можно положиться, кому можно довериться.
– Будем думать, ребята, как нам быть, – говорю я. – Наша первая задача изучить жизнь Бухенвальда, А она, эта жизнь, сложна, сами видите, и мы в ней еще всего не понимаем. А потом в карантине одна жизнь, а вот перевезут в большой лагерь, погонят на работы, может, все будет по-другому.
– Иван Иванович, но нам обязательно надо держаться вместе втроем, обеспокоенно вставляет Яков. – Надо попасть в один блок и на одну работу. Где трое, там и еще свои найдутся. Помните тот случай в Галльской тюрьме? Все тогда поднялись…
При этих словах я не мог не улыбнуться: еще бы мне не помнить этот случай!
Это было в пересыльной каторжной тюрьме города Галле. Меня, Якова и кого-то еще втолкнули в большую общую камеру. Около двери сидели и стояли более двадцати заключенных. Тут находились люди в добротных, но помятых костюмах и шляпах и оборванцы, вроде нас. Камера почему-то была перегорожена скамейками. Причем в первой ее половине, у дверей, оставалось такое маленькое пространство, что даже сидеть на полу всем сразу было невозможно. Другая, большая часть камеры, была почти пуста. В ней ней свободно разгуливали, дымя сигаретами и громко разговаривая, человек пятнадцать: все
– сильные, крепкие, и все – в красных штанах.
«Вот так дело, —думал я, —и в тюрьме есть какое-то разделение».
Рядом тихонько разговаривали русский и поляк, Русский старался говорить по-польски, а поляк – по-русски, и оба помогали себе жестами и мимикой. Я понял, они возмущаются порядками в тюрьме, и подлил масла в огонь:
– А что это, братцы, здесь так тесно, а там красноштанные свободно разгуливают?
Поляк так и встрепенулся:
– О русский, о том не говори. Это – немецкие бандиты. Они есть reich deutsche – государственные немцы. У них права и в тюрьме. С ними говорить и спорить нельзя – убьют. Им все можно…
Покачал я головой, посидел в молчании, а потом опять говорю:
– Давайте-ка, товарищи, потесним их. Скамейки отбросим и займем всю комнату.
Смотрю, некоторые придвинулись ко мне. И Яков здесь же. Начались переговоры на разных языках: на русском, чешском, польском, сербском. Ко мне протиснулся могучего сложения чех.
– Ты верно сказал. Пойдем на драку. Ты начинай, а мы будем с тобой.
Я поднялся с пола, почувствовал, что за моей спиной встали обозленные, готовые на все люди: Крикнул:
– Убрать! – и пнул ногой одну из скамеек.
Что было потом – не все помню. Поднялся крик, в воздух поднялись здоровенные кулаки, полетели скамейки, замелькали разъяренные лица. От ударов по голове и «под ложечку» я первым пал в этой кулачной битве и был завален «павшими».
Трудно сказать, кому досталось в драке больше, но скамьи были убраны, камера не перегораживалась. Победителей потом избивали тюремные надзиратели, но мы посматривали друг на друга торжествующе…
Тогда я первый раз принимал участие в драке с бандитами и с тех пор знал, что произвол уголовников можно ограничить, если подняться против них решительно и дружно. Надо сказать, что меня как зачинщика никто тогда не выдал…
Мы с Яковом, смеясь, вспоминали подробности. Валентин тоже смеялся, а потом сказал очень серьезно и строго:
– Учтите, Иван Иванович, с вами я на все пойду. На любое дело!..
А Яков добавил:
– Я тоже, Иван Иванович, как тогда в Галле…
Глава 3. Ищи человека!
– Зайди ко мне, Иван, нужно поговорить, – сказал по-русски блоковый.
Когда зашел к нему в закуток за одеялом, он сообщил:
– Завтра ваша партия будет переведена в Большой лагерь. Там погонят на работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к бегству. А такие наказания, как порка на «козле» или подвешивание за связанные руки или ноги – это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить здесь, будто еще не прошел карантина.
Это для меня неожиданно. На блоке уже несколько дней только и говорили о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить?
– А что будет с тобой, если охрана обнаружит, что я у тебя пребываю? – осторожно спрашиваю старосту.
Блоковый махнул рукой:
– Будем надеяться, что этого не случится. Здесь у меня везде свои люди, они не выдадут. В случае чего предупредят…
– Но ведь блокфюрер может просто заприметить меня и дознаться, и тогда тебе капут.
Меня удивил его беспечный тон:
– Блокфюрер бывает у нас не чаще, чем два раза в сутки, да и то в барак не входит – боится заразы… А кроме того, здесь все рискуют, без этого и дня не проживешь.
Я начинаю все больше и больше понимать неписаные законы Бухенвальда. Наверное, сам на его месте так же бы поступил, но его предложение принять никак не могу.
– Спасибо за заботу, – говорю, – я пойду со всеми в Большой лагерь. Не хочу держать тебя под угрозой, а главное – со мной товарищи. Мы должны быть вместе. Да и там, в Большом лагере, наверное, найду знакомых или обзаведусь новыми. Пойми, не могу остаться…
Блоковый долго, удивленно смотрел на меня, потом раздумчиво проговорил:
– Я, наверное, понимаю тебя, Иван. Нельзя думать только о собственной шкуре. Иди в Большой лагерь. Несколько человек я могу направить в 41-й блок, там старостой Вальтер, хороший человек, коммунист. Ты будешь у него…
Мне нужно благодарить его за такую заботу и покровительство, а я стою, переминаюсь. Как попросить за Якова и Валентина, чтобы их тоже направили в 41-й блок. Староста словно догадался, чего я хочу, говорит:
– Больше ничего, Иван, не могу сделать. К Вальтеру пойдут самые слабые.
Утром лагершутц – полицейский из заключенных – привел меня и еще нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно, дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет: