Ветер богов

Слушая постельную исповедь «рейхсналожницы», Гитлер пребывал как бы в полусне. Сомнамбулические движения, которыми он встречал каждое движение рук «своей Евы», происходили сами собой, вне его сознания.

Нежность теплого лунного сияния сливалась с колдовской нежностью женщины, витавшей над ним, словно ангельский вестник высшего земного блаженства. Ее волосы у него на подбородке. Ее губы — у его груди. Ее руки прикасаются к адамову таинству жизни…

В эти минуты Гитлер совершенно не думал о той, что священнодействовала над его телом. Он стоял на вершине огромной, уходящей в поднебесье стелы, и несметная обывательская орда, бьющаяся у ее подножия, тянулась к нему миллионами пылающих глаз, ликующих голосов, жадных, вознесенных к небесам и к величию вождя рук.

Ему еще никогда не было так хорошо с этой женщиной, в ласках которой словно бы сконцентрировалась любовь всех тех неистовствующих германок, что жаждут прикоснуться к его телу, будто к святыне; жаждут быть любимыми им; бросающихся под колеса его автомобиля и прорывающихся сквозь полицейские кордоны с яростным криком-молением: «Фюрер, я хочу родить вам сына! Подарите Германии еще одного воина!»

Как запоздало пришла к нему эта слава, это великое, всегер-манское обожествление! О, если бы власть над миром увенчивалась властью над временем! Если бы…

Еще несколько слов, еще несколько нежных прикосновений. И они оба замерли, словно новопостриженные монахи перед непостижимым Таинством причастия. И вдруг Гитлер услышал ликующий голос Евы — величественный, жизнеутверждающий рык благословленной богами самки. Адольф ощутил, как женщина оседлала его тело, как она неистово впилась пальцами в его грудь и как ее сладостный стон, в котором уже угадывался ликующий клич младенца, начал переплавляться в торжественный гимн обладания…

И так продолжалось долго. В тех нескольких минутах, в течение которых длилась агония их любви, протекали века. Зарождались и угасали целые созвездия. Созревали на ветвях вечности и уплывали в небытие целые миры.

…Когда все завершилось и «страсти по инстинкту» улеглись, Гитлер увидел себя как бы с высоты поднебесья. Он увидел себя оголенным посреди заснеженной равнины. Меж сотен окоченевших трупов солдат, брошенных машин и растерзанных лошадей.

А еще — бьющуюся над его остывшим телом в погребальных стенаниях женщину…

…И чудились ему отлетающие к небесам мириады солдатских душ, уже извещавших о своем вечном успокоении пением ангелов и возносящих величие своего фюрера поминальным криком воронья.

— Мы с тобой — вечные, — молвила вдруг Ева. И слова эти показались фюреру нашептанными кем-то из Высших Посвященных.

— Это святая правда, — едва пробился его голос сквозь марево видений.

— Мы с тобой вечные. Иначе зачем эта вечность? К чему она? Лед вечности, застывающий в вечности льдов? В таком случае окажется, что мир соткан из бессмысленности.

— Он и был бы соткан из бессмысленности, мое Евангелие, если бы не существовало нас. И не снисходили бы на все сущее такие вот ночи, как эта.

Они помолчали.

Лунное сияние источало едва слышимую мелодию космических сфер, и какое-то время влюбленные прислушивались к ней, словно к голосу органа.

— Это последняя наша ночь, — неожиданно молвила Ева.

— Почему последняя?

— Такая — во всяком случае. Ведь таких ночей у нас могло быть значительно больше. Очень много. Но их не было.

— Не было, — меланхолично повторил Адольф.

— Эта — действительно последняя, — прижалась щекой к его плечу. — Предчувствую… Обычно ты называешь меня своим Евангелием. — Еве очень не хотелось, чтобы он умолкал. Она ценила эти ночные разговоры. — Мне очень нравится, когда ты так называешь меня. Правда, приходится задумываться: искренне ли.

— …Наша последняя, — молвил фюрер. Ева так и не поняла: то ли поддался ее предчувствию, то ли уже в полусне.

Женщина прислушалась. Нет, не похоже, чтобы уснул.

— Лед вечности, застывающий в вечности льдов… — задумчиво повторила она. — Это о нас с тобой. А ведь многие, по глупости своей, считают нас счастливыми. И безбожно завидуют.

— Обязаны завидовать. Это их удел.

— Скажи, я действительно твое Евангелие?

— Только мое. Причем совершенно безгрешное. Истинно святое.

13

В военной миссии Семенова ожидали начальник разведывательного отдела штаба Квантунской армии полковник Исимура и его переводчик капитан Куроки.

— Нам стало известно, господин генерал, что вы проявляете все большую нетерпимость к политике японского правительства в Маньчжурии. Нам стало известно…

Презрительно опущенные уголки губ капитана застыли в той возмущенно-оскорбленной мине, которая сразу же заставила Семенова вспомнить, кто есть кто, кому он служит и кто оплачивает все те загулы и увлечения, которыми он скрашивает свое великое маньчжурское бездельничанье за спиной у японских солдат.

— Не могу понять, о чем вы, господин полковник, — обратился командующий к Исимуре, поскольку капитан начал с перевода его слов.

— Ваши офицеры и вы лично постоянно возмущаетесь тем, что Квантунская армия не начинает наступления и даже не собирается переходить русскую границу, — продолжал уже сам Куроки. Командующему давно было известно, что на самом деле перед ним не капитан-переводчик, а генерал Судзуки. Как, впрочем, и для «капитана» не оставалось секретом, что он давно раскрыт. Тем не менее генерал предпочитал выступать в роли вежливого, чинопочитающего переводчика, давая понять Семенову, что роль эта предназначена не для него одного, а для всех тех офицеров, политиков и коммерсантов, с которыми ему здесь приходится иметь дело. А еще — демонстрировать полное пренебрежение к тому, известно ли командующему, кто перед ним, или не известно.

— Армия — на то и армия, господин капитан, чтобы жить с войны, а не с подачек, в соболях-алмазах, — переминался Семенов с ноги на ногу, ожидая, когда восседавшие в плетеных креслах японцы великодушно предложат ему сесть.

— Воюет не армия, воюет император, — назидательно объяснил Исимура, прекрасно понятый Семеновым и без переводчика.

— Штаб Квантунской армии не может начать наступление, пока не будет получен приказ, — вновь перехватил инициативу Куроки.

— Но этого приказа, судя по всему, так и не поступит, а война с германцем вот-вот закончится, в соболях-алмазах, — ожесточился Семенов. Коль уж эти япошки решили потоптаться по его душевным мозолям, пусть выслушают все, что он о них думает.

— Война может закончиться еще раньше, чем вы предполагаете, может закончиться…[9] — оставался Куроки верным своей привычке: повторять начало почти каждой фразы.

— Еще бы! Ваш министр иностранных дел Сигемицу постарается. Вместо того чтобы навалиться на Дальний Восток и, пока большая часть советских войск увязла в сражениях на Западном фронте, диктовать здесь свою волю, господин Сигемицу все пытается убедить Гитлера, что ему во что бы то ни стало следует заключить с коммунистами почетный мир.

— Да, почетный мир… — командующий так и не понял: то ли подтвердил, то ли переспросил Куроки.

— Какой офицер Русской освободительной армии способен понять такое? И как я должен объяснять это своему воинству? Но объяснять-то все равно должен, в соболях-алмазах.

Переводчик и полковник Исимура мрачно переглянулись, но лица их продолжали оставаться непроницаемыми. «Будь на их месте русские, они бы уже выматерили меня и выставили», — понял смысл их мрачности генерал. Однако это его не остановило.

— Кстати, мне хорошо известно, что в Германию со специальной миссией отбыл контр-адмирал Кодзима[10], — решил окончательно добить их своей информированностью Семенов. — Поэтому я не удивлюсь, узнав, что он запросил унизительного мира.

Эти сведения контрразведчикам Фротова удалось заполучить из разговора под пьяную руку двух японских генералов, а потому Семенов не сомневался, что они являются секретными и должны произвести на японцев должное впечатление.

9

Реальные факты. Японцы не только предпринимали попытки уговорить руководство рейха заключить сепаратный мир с Россией, но и предлагали свои посреднические услуги. Эти дипломатические усилия японского правительства ставили в очень невыгодное положение штаб Семенова. Атаман понимал, что предметом торга неминуемо станет и его армия.

10

Контр-адмирал Кодзима являлся командиром японского крейсера и прославился во время морского сражения за Сингапур. В Германию он прибыл в 1943 году и оставался там почти в течение года, но к фюреру допущен так и не был. Об этом сохранилось письменное свидетельство.