Рыцарь

– Симонией? А это что такое?

Тибо почесал в затылке.

– Продажа это, – объяснил он, – должности. Вот к примеру: помрет епископ Готфрид. Кого архиепископ Безьерский на его место назначит? Известно кого – того, кто заплатит больше. Местечко-то теплое. Слышал я, что и торги даже, бывает, устраивают. Это и есть симония... А первым симонистом... или симонянином?.. или... ну, этим самым, в общем, был Симон-маг. Он был чернокнижник и дьяволов слуга. И по наущению сатаны искушал святых апостолов: предлагал им деньги за дар Святого Духа! Представляете, сеньор Андрэ, – деньги за Святого Духа! – Тибо осуждающе покачал головой. – Апостолы, конечно, не согласились...

– ...в отличие от римских архиепископов, – закончил я. – Так?

Тибо снова почесал в затылке, с опаской посмотрел на меня и осторожно сказал:

– Выходит, так...

– А ты не боишься, что тебя самого за такие слова рано или поздно на костре сожгут?

Тибо сделал большие глаза.

– А чего я сказал-то? Дело-то известное! Вон монахи из Клюни уж который год против этой самой симонии борются, да и сам Рим ее порицает – да только без толку все. Как продавали, так и будут продавать. За всеми ведь не уследишь.

– И ты, значит, думаешь на другую сторону переметнуться? Где все насквозь хорошие и правильные?

– Ну не знаю я, сеньор!.. Не знаю!.. Выходит, что и так плохо, и эдак нехорошо...

– Ага! – обрадовался я. – Так ты, Тибо, выходит, атеист!

– Чего-чего вы говорите?..

– Атеист – это человек, который вообще ни во что не верит. Ни в Бога, ни в Дьявола.

Тибо испуганно посмотрел на меня и перекрестился:

– Упаси Господь... Ну и скажете ж вы, господин Андрэ...

Некоторое время мы ехали молча. Малость успокоившись и придя в себя от обвинения в страшном атеизме, Тибо снова подал голос:

– Все ж таки я думаю, что Рим вернее. Ну не может же быть так, чтоб там вместо слуги Божьего дьяволов слуга сидел – как меня однажды в том богохульник один марсельский убедить пытался. Не может так быть! Но и с другой стороны – трогать этих катаров и вальденсов там всяких... боязно как-то. А вдруг и впрямь они – верные Божьи слуги? Раньше ж как было – язычники христиан гнали и преследовали. Мучениям подвергали и на расправу диким зверям отдавали. А теперь этих еретиков жгут – а ведь живут-то они ну ровно так же, как христиане первые. И очень, господин мой, страшно мне становится, когда думать об этом начинаю... А ведь это, наверное, и есть помышления диавольские, о которых отец Марк – он в Монгеле приходским священником был – предупреждал нас часто. Не думайте, говорил, над Писанием, что там да как было, а молитесь и верьте. А чтоб думать над Святым Писанием – так на это специально священники и поставлены. А вы ж, дураки неученые, верьте только и молитесь. Это самое главное. Вот я и верю... Да только все равно убивать еретиков этих не хочется...

– Ну и не убивай. Кто тебя заставляет?

Тибо снова посмотрел на меня широко открытыми глазами. Много чувств было написано на его лице: недоверие, изумление, радость, опаска... Видимо, раньше сьер Андрэ де Монгель реагировал на подобные рассказы совершенно иначе.

Я дал себе зарок впредь поосторожнее выбирать выражения. Да и религиозных вопросов в разговоре стараться избегать. Сьер Андрэ был, вероятно, истовым католиком. Так что резкая смена курса в сторону веротерпимости будет выглядеть слишком уж подозрительной. Даже для доверчивого Тибо.

Хотя лично мне было глубоко наплевать и кто тут во что верит, и кто кому тут что продает. Или не продает. Но это не моя проблема, а Папы Римского. И Господа Бога.

Вот пусть они вдвоем эту проблему и решают.

К концу дня горы стали более пологими. Дорога постоянно шла под уклон.

Все чаще стали попадаться люди, бежавшие из разоренного Эгиллема. По их словам выходило, что, ворвавшись в город, наемники Роберта учинили там резню. Сам Роберт едва смог сдержать их.

Впрочем, пострадал не только город. Еще до штурма было разграблено несколько деревень – надо же было солдатам что-то кушать. Тратиться на прокорм своей наемной армии Роберт не собирался. Зачем, когда есть возможность сделать это за счет противника?

Но в городе он постарался призвать своих головорезов к порядку. Он ведь хотел завладеть Эгиллемом, а не разрушить его.

По большому счету, его попытки провалились – рутьеры считали город законной добычей. Заставить их повиноваться грубой силой Роберт не мог: Бернард и его люди укрылись в цитадели, и их еще надо было выкурить оттуда. А начать разбираться с собственными озверевшими наемниками означало дать осажденным прекрасную возможность ударить захватчикам в спину. В результате каждый занялся своим собственным делом: Роберт со своими людьми и пуатьенцами штурмовал цитадель, а рутьеры грабили город.

К городу мы подошли, когда солнце уже готовилось нырнуть за горизонт. За две мили от Эгиллема остановились часа на полтора – надо было дать отдых солдатам и лошадям. Тибо лег спать. Я спать не стал. Думал. Вспоминалась кровь, хлещущая из горла Гийома де Боша.... От этих воспоминаний мне становилось нехорошо. А ведь сегодня вечером крови будет куда больше.

Через это надо перешагнуть. Отнестись к предстоящему как к грязной, но необходимой работе. В конце концов, все мы когда-нибудь умрем.

... Вечерние сумерки не могли скрыть разорения, пришедшего в это место вместе с войной. Земля перед городом была вытоптана и усеяна мусором. В лесу, через который мы проезжали, было много свежих пеньков: осаждающие рубили деревья для боевых машин. Три машины стояли перед городской стеной. Одна из них была наполовину сожжена. Две другие слишком велики и не проходили в ворота, вот Роберт и бросил их здесь.

Перед городской стеной, во рву и рядом, лежали человеческие тела. И трупы лошадей. Сами стены кое-где сильно закоптились. Ворота были снесены.

Хотя Роберт и не ждал нападения, перемещение нашего войска не могло остаться незамеченным. По крайней мере, когда мы достигли ворот, там обнаружились люди, пытавшиеся их защитить. Для этого за воротами они наспех соорудили завал: пара телег, мешки, бревна, прочая дрянь... Конница тотчас же завязла. Из-за баррикады в нас полетели стрелы и камни. Кто-то бил сверху, с башни.