Иду над океаном

Рослый полковник (тогда Волков только что получил полковничьи погоны) штурмовой авиации, оказавшись у самого подножия лестницы, весь в орденах, в новеньком парадном, после встречи с командующим, мундире, не двигаясь, смотрел на старшину.

Наверно, так и должно было случиться — Волков принял эту женщину сразу и безоговорочно. То было счастливое стечение обстоятельств в его жизни: и война близилась к концу, и новенькие полковничьи звезды, и только что полученный орден, и сам он весь был наполнен каким-то непонятным ему ожиданием счастья, и он испытывал такое, точно женщина спускалась прямо в его душу.

Тоненькая смуглая шея, ослепительная, заметная даже в сумраке немецкого угрюмого каменного дома полоска подворотничка, собранные в узел на затылке светлые волосы, ладно пригнанная гимнастерка и мягкие погоны, повторяющие линию плеч, потрясли все существо Волкова. Но особенное было в том, как шла эта женщина, легко касаясь перил, гибко и строго, точно на ней были не сапоги, а самые модные туфли.

Начал он с банального. Когда она, едва не задев плечом его увешанную орденами грудь, прошла мимо, тая улыбку в углах рта, и когда она была уже возле выхода, он окликнул:

— Старшина!

Она остановилась. Он крупными шагами подошел к ней и сказал:

— Мы, кажется, служили вместе?

Ее глаза осветились насмешкой, и в них было еще любопытство. Пожалуй, она и ждала его с этим выражением, но она сказала очень просто:

— Никак нет, товарищ полковник, мы вместе не служили.

Он не помнил, что говорил и как, и его не мучила потом совесть за те глупости, он знал одно: если сейчас она шагнет за поворот в шумный поток улицы, где перемешались солдаты различных родов войск, беженцы, немцы-жители, где даже юркие «джипы» с трудом пробивали себе дорогу, он потеряет ее раз и навсегда. И если бы она, не дослушав его, все же пошла, он задержал бы ее, рукой, но задержал.

Позже она рассказывала ему, что в его голосе, в его словах тогда перемешались и командирские нотки, и обыкновенная растерянность, и что она назвала себя и свою часть, жалея его. Он не записывал, он запомнил, словно выжег в памяти это.

Она уехала на камуфлированной «санитарке».

Всю ночь Волков не спал. Его шофер достал где-то несколько бутылок французского коньяка, но одному пить не хотелось. В полночь к нему пришел Герой Советского Союза — майор в гимнастерке без ремня и в тапочках на босу ногу.

— Черт знает что — не спится, полковник. Конец. Войне конец.

Полковник налил ему коньяку.

Майор был встревожен, пил хмуро, и оба молчали. Потом Волков спросил:

— Что, майор? Хандришь?

Майор, не выпуская из руки бокала, ответил, глядя перед собой:

— Не то слово… Мне почти тридцать. Война кончается. Ничего, кроме как летать на истребителе, не умею. Кому я нужен, а, полковник?

— Чушь! — резко сказал Волков.

В эту минуту и он сам испытал грусть: скоро не будет того, чем он жил, не будет рядом многих, к кому он привык. Он даже боялся представить себе, кого именно — это было как представить, что у него нет ноги или руки. А то, что будет впереди, потом, он совершенно не знал. Не знал, и все тут. «А, ладно, — вспоминая лицо старшины медслужбы, с бесшабашной удалью подумал он, — разберемся».

В эту минуту у Волкова возникло неодолимое желание увидеть ее. Сейчас же, сию минуту, словно от этого должно было стать ясно, что станет с ним дальше, после войны. Он встал.

— Знаешь, майор, ты пей. Сиди здесь и пей. И не обижайся. Я поеду. Очень нужно мне поехать. Безотлагательно. Только не уходи, а?

Дежурный офицер помог ему отыскать шофера.

Выехали они почти на краю рассвета. Костры, что горели на улице с вечера, уже погасли. В сумрачном городе пахло древесным, совсем не военным дымом и сыростью.

Как и тогда, сейчас, через много лет, Волков дождался, когда она спустится. Он поймал ее взгляд, и по тому, как дрогнули ее чуть блеклые уже губы и в глазах что-то дрогнуло, точно она прищурилась, он понял: она догадалась, о чем он думал только что. И от этого взаимопонимания у него на душе стало как-то спокойно и томительно.

Он взял ее за плечо и осторожно поцеловал в уголок рта.

И опять ее губы дрогнули, точно она хотела что-то сказать. И она сказала, вглядываясь в него:

— Ну, как твоя неприятность?

— Еще не знаю. Сейчас вот лечу.

— Прямо сейчас? — спросила она.

— Да, — сказал он и добавил: — Сейчас.

— Пообедаешь? — спросила она.

— Нет, — сказал он.

Они вместе поднялись к нему в комнату. Она села в кресло, а он ходил, собирая то, что брал всегда.

Она следила за ним, видела его то со спины, то в профиль. Он старел — стал грузноватым, закустились на его большом грубом лице брови, жестче стали глаза… Только волосы, чуть поседев, не поредели и не потеряли блеска. И она любила его таким. Может быть, даже больше, чем тогда, в юности. Тогда это был угар — от весны, от победы, от собственной молодости (вообще-то она тогда считала себя уже старухой), а сейчас все она чувствовала спокойно, может быть, это было ощущение доверия — безграничного, переполнявшего ее до краев, не оставляющего сомнений, — того доверия, которое несет с собой какой-то удивительный душевный уют, — и ничто не страшно, потому что кажется, нет силы, чтобы поколебать это. А может быть, то, что она чувствовала и о чем думала сейчас, называлось чувством родного, где все близко и понятно. Она попыталась ответить себе, но не смогла и улыбнулась. И знала, что, хотя он и не смотрит сейчас на нее, увидит эту улыбку. И он спросил:

— Ты что?

— Ничего, смотрю, как ты собираешься.

— Не надоело? Рада, что улетаю? — шутя спросил он.

— Нет. Представь себе. Просто люблю смотреть. Ты такой большой и сильный. Мне кажется, что ты все умеешь делать, и я вспоминаю последний день войны. Тогда ты жарил мясо. Для нас обоих.

— Я помню, — сказал он.

— Миша, — немного помолчав, сказала она, — ты очень горяч, ты сначала подумай, прежде чем решать там.

— Как же может быть иначе? Ты думаешь, мне не жаль этого мальчишку? Он очень любит летать.

— Вспомни, когда ты без разрешения сел в штурмовик, напоследок, и упал… Если бы не болото! Я думала — умру. Но все обошлось, и тебя оставили.

Руки его помедлили над чемоданчиком. Он усмехнулся. Тогда он был полковником, Героем Советского Союза, и никто бы его не снял с летной работы. И потом — война кончилась…

Он, уже готовый к отъезду, поцеловал ее снова и сказал:

— Зови девочек. Мне пора.

Мария вышла. Через минуту появилась младшая, Наташа. В синеньком халатике, из которого она выросла уже, тонконогая и глазастая. Но, глядя на дочь, генерал с дрогнувшим сердцем отметил и особенную стать и опасные ее глаза. И то, что волосы она собрала ленточкой на затылке, а не заплела в косы, как делала для школы, — взрослило ее.

— Улетаю, ослик. Что тебе привезти? — сказал он смеясь.

— Ничего, папка. Себя привези.

— Ну, от меня ты не скоро избавишься.

— Это тебе придется избавляться. Я буду до двадцати пяти лет сидеть на шее отца, — сказала она.

Он взял Наташу за шею и поцеловал ее между бровей, на секунду ощутив чистую прохладу ее лба.

— Ольга, конечно, на работе?

— Конечно, на работе… — в тон ему ответила она.

Волков чувствовал, что больше любит младшую. С ней ему было всегда спокойно и радостно, и понимал он ее лучше. И он сначала исподволь, потихоньку, а потом и совершенно отчетливо согласился с тем, что со старшей, с Ольгой, у него ничего не вышло. Он не считал, что махнул на нее рукой, и не считал, что обделяет ее своим вниманием или лаской; быт их семьи был устроен так, что, в сущности, он мог быть спокойным — от его отношения к Ольге ничто для Ольги не изменилось. Она неуклонно все дальше и дальше уходила от него, жила как-то совершенно по-своему, своим миром, где он был бессилен. Поэтому сейчас при одном имени старшей дочери он невольно почувствовал горечь. И даже подумал: «Хорошо, что ее нет». Ольге было девятнадцать. Она уже подкрашивала губы, даже летом носила обтягивающий свитер и разгуливала по дому в спортивном трико. И ему даже в этом виделся вызов.